Не караше бързо. Усещаше, че се разсейва, гледаше ту пътя пред себе си, ту полето, което се разстилаше край шосето. Беше краят на лятото. Голото жълто поле навяваше безкрайна безнадеждност. Отдавна не се беше чувствал така несигурен и потиснат. Един единствен въпрос се въртеше като рулетка в главата му. Трябва ли да отиде? Има ли смисъл? Толкова години са минали оттогава. Всичко вече е забравено. Трябва ли да рови в стари рани? Трябва! Не можеше да забрави обета, който беше дал. Тогава, толкова отдавна, се беше зарекъл, че някога ще се върне. Непременно ще се върне! И този ден настъпи неочаквано. Дълго отлагаше това завръщане. Все си намираше причини, но ето сега се връщаше. Каза си “трябва да тръгна” и тръгна, без да се колебае. През всичките тези години беше мислил само за това. Сякаш имаше пирон, забит някъде дълбоко в подсъзнанието му, който го държеше буден и не му даваше покой. Вършеше толкова много неща, мислеше за толкова работи, имаше безброй грижи, но пиронът беше там, ден и нощ.
Оставаха още десетина-петнайсет километра. Как ли изглежда сега градът, какво се е променило там? Има ли хора, които ще го познаят и ако го познаят как ще го погледнат? А той ще ги познае ли? Едва ли? Сякаш всичко се беше изтрило от паметта му: картини, лица, улици, къщи... Не си спомняше нищо, а може би не искаше и да си спомня. В дъното на душата му, като утайка, беше останала една неудовлетвореност, досада и не знаеше как да я махне от там. Сякаш беше залепнала за сърцето му, притискаше го, напомняше му за неприятните неща, връщаше го към детските му години. Всички казваха, че спомените от детството са най-хубави. Вярваха ли си? Или може би за другите са хубави, но за него не.
Баща му беше учител, майка му служителка. Така наричаха хората, които работеха в различните администрации. Не бяха от най-бедните. Отстрани може би изглеждаха добре, но той се чувстваше потиснат. Виждаше баща си как се унижава, как превежда гръб и безмълвно приема всичко. Майка си, която събира стотинките и не иска да признае, дори и пред себе си, че живеят в недоимък. Тя непрестанно се стараеше дрехите им да са изпрани, изгладени и да изглеждат като нови, а те всъщност бяха стари и износени. Баща му всеки ден лъскаше до блясък обувките си, но колкото и да ги лъскаше не успяваше да скрие, че са вече изкривени и деформирани, а може ли с изкривени и износени обувки да заставаш пред учениците. Ръкавите на сакото ти, макар изчеткано и почистено, да са протрити. Какъв авторитет ще имаш и как учениците ще те уважават, независимо от знанията ти и от доброто ти сърце.
Когато завърши гимназия каза на баща си, че иска да следва, а той само го погледна насмешливо и го попита:
— Искаш да следваш ли? Виж ме, аз като съм следвал и завършил на какво приличам. Работя за някакви мизерни пари и се чудя как да се оправя, а тези, които не са следвали си играят с пари. Виж го чичо ти — не пожела да следва и докъде стигна. Стана шивач — моден шивач. Пълен е с пари. По-добре научи някакъв занаят.
Баща му беше седнал до прозореца в малката им полумрачна кухня и говореше тихо, загледан навън, към двора. Сякаш не говореше на него, а на себе си. Беше толкова разочарован от живота си, че вече не виждаше нищо хубаво. Всичките му усилия, труд и лишения бяха отишли напразно. Може би искаше да го предпази от това горчиво разочарование и да му посочи друг път в живота, който сигурно ще го направи по-щастлив.
— Знаеш ли — продължи тогава баща му. — Имам една идея, отдавна ми се върти в главата. Защо не отидеш при чичо си, да научиш неговия занаят, да станеш шивач. В това няма нищо срамно. Ще шиеш дрехи. Хората ще те уважават и ще имаш повече пари, отколкото аз като учител. Опитай, поработи при него година или две, ако не ти хареса, после можеш да следваш. Млад си, ще имаш време да завършиш.
Баща му въздъхна и погледна пак през прозореца. Погледът му беше празен, а добрите му гълъбови очи посърнали.
— Пък каквото сам решиш. Не искам да ти давам съвети, след време ще кажеш, баща ми така ме посъветва.
Чичо му Борис живееше във Варна. Когато отиде при него и му каза защо идва, той много не се зарадва, но нямаше как да го отпрати. Беше му племенник, син на големия му брат, когото уважаваше.
— Да — каза чичо му — имам нужда от помощник. Напоследък работата ми идва в повече. Шия на музиканти, на певци. Ще ми помагаш. За година-две ще научиш занаята, а после ще видим. Засега, както е казал баща ти, ще живееш у дома.
Нямаше никакво желание да става шивач, но не искаше да огорчава баща си. Обичаше го и го съжаляваше. Виждаше го как цял живот се блъска. С какво голямо желание и вдъхновение преподаваше, учениците го обичаха и тази мълчалива обич между него и учениците му, го караше да полага още по-големи грижи и труд. Понякога си мислеше, че по-трудолюбив и по-упорит човек от баща му няма. Той четеше непрекъснато, търсеше все нови и нови задачи и сякаш искаше да направи всички ученици математици. Неговите ученици се явяваха на олимпиади и състезания, печелеха награди, но когато съобщаваха за това, казваха само имената на учениците победители и никой не се сещаше да спомене името на учителя, който ги беше подготвил. Знаеше, че това огорчава баща му, който само си мълчеше и нищо не казваше, и от време на време повдигаше очилата си или ги сваляше и старателно ги избърсваше с носната си кърпа, макар да бяха чисти. Този негов жест показваше, че вътрешно е неспокоен, но по никакъв друг начин не изразяваше чувствата си.
Работата при чичо му беше ужасно скучна. Учеше се да шие, да подгъва, да тропосва, да взема мерки, да глади... Мислеше си, че няма на света по-досадна и по-неприятна работа от тази. Шивашкото ателие беше просторно и светло, но то му се виждаше тясно мрачно и задушно, препълнено с костюми, панталони, палта, разхвърляни навсякъде или окачени на закачалки и столове. Едва дочакваше да свърши работният ден. Излизаше, по-скоро изхвърчаше от ателието и се втурваше към морето. Само там, на морския бряг, усещаше, че е жив. Поемаше дълбоко хладния морски въздух и забиваше поглед към хоризонта. Морето се синееше безкрайно. Това беше свободата. Просторът, необятната шир, вятърът, а не шивашкото ателие, натъпкано с костюми, панталони, палта...
Чичо му беше строг и взискателен. И той като баща му, искаше всичко да е перфектно. Когато някой шев не му харесваше, го караше да разпори целия панталон или сако и пак да го ушие отново.
— Ти сега се учиш — мърмореше под носа си той — и трябва да станеш най-добрият шивач, по-добър и от мене, иначе няма смисъл. Посредствени шивачи колкото искаш, а за да работиш, за да те търсят хората и за да получаваш добри пари, трябва да си най-добрият.
Понякога одобряваше работата му и го поощряваше:
— Добре, добре, започваш да свикваш и да запомняш това, което ти казвам.
Чичо му и стринка му нямаха деца, затова може би чичо му се ласкаеше от мисълта, че ще остави занаята си на някого, че някой ще продължи това, което прави и фирмата му “Борис Мавров — моден шивач” няма да изчезне.
Когато беше в добро настроение, той често говореше за фирми, които са известни. Синовете са продължавали занаята на бащите си, а след това са го наследявали внуците им.
— Има — казваше - една сладкарница “Агоп и синове”. Какви пасти само правят! Никой друг не прави такива пасти като тях. Сладкарският им занаят се предава от баща на син и от син на внук. Това се казва традиция. А ти, ако продължиш така, ще станеш известен. Ще станеш моделиер като Джани Версаче или Доменико Долче и Стефано Габана. Твоите модели ще участват в модни ревюта, твоите колекции ще се търсят.
Такива бяха мечтите на чичо му.
Влезе в града. Намали скоростта и се насочи към центъра. Оглеждаше се. Варна се беше променила. Нови сгради, хотели, площади, но не можеше да се обърка. Чичо му живееше недалеч от морската градина, в малка тиха уличка. Лесно я намери. Беше почти същата, както я беше оставил. Големите промени все още не бяха стигнали до тук. Не можа да паркира на тази улица, затова остави колата на съседната и тръгна пеш.
Влезе в мрачната и неприветлива кооперация. Тясно стълбище с железни перила с орнаменти, които наподобяваха лозови гранки. Всичко му беше до болка познато, сякаш вчера е излязъл от тук и сега се връща. Изправи се пред масивната стара врата с табелка “Семейство Маврови”. Преди да натисне звънеца, се поколеба. Дори направи крачка назад, за да се върне. Каза си: “Има ли смисъл?”, но протегна решително ръка и натисна звънеца. Острият звън отекна някъде далеч навътре, самотно и тъжно. Почака няколко секунди. Сигурно нямаше никой и се почувства разочарован, че е дошъл чак до тук, но пак натисна звънеца. Ослуша се. Долови бавни провлечени стъпки. Превъртя се ключ, сякаш някой болезнено изхриптя. Вратата се отвори и на прага застана чичо му, остарял, прегърбен с оредяла коса, с изпито набръчкано лице, а преди беше изправен, широкоплещест, винаги модерно облечен и гладко избръснат.
— Кого търсите? — го попита и изпитателно се взря в лицето му. Изглежда вече недовиждаше.
— Чичо, аз съм, Богомил.
За миг старецът се сепна. Чертите на изпитото му лице се опънаха и той като че ли понечи да затвори вратата, но спря и враждебно каза:
— Какво искаш?
— Дойдох да те видя и... да ти се извиня.
Може би думите “да ти се извиня” ги произнесе тихо и чичо му не ги чу.
— Влизай — промълви глухо.
Влязоха в големия хол, наблъскан със стари и ненужни мебели. Чичо му посочи с глава един от фотьойлите, а той самият седна на стол до масивната маса. Няколко минути мълчаха. Богомил не знаеше откъде да започне, макар че много пъти беше премислял и повтарял думите, които искаше да каже. Чичо му седеше пред него и го гледаше навъсено с примижалите си сиви очи, които приличаха на две остри кабърчета. Въздухът в хола беше спарен и сякаш над мебелите тежеше облак, от който всеки момент щеше да просветне светкавица и да се разнесе оглушителен гръм. Трябваше да каже нещо, мълчанието ставаше мъчително.
— Чичо, сбърках, прости ми. Постъпих хлапашки.
— Няма прошка! Не мога да ти простя! — повиши глас старецът. — Как можа да го направиш? Аз и стринка ти толкова те обичахме. За теб бяхме готови на всичко.
— Знам, но...
— Да вземеш парите ми и да избягаш! Баща ти, горкият, не издържа и се помина! И толкова години не се обади. Къде беше?
— В Германия. С парите, които взех..
— Които открадна!
— Започнах да следвам. Знаеш, исках да следвам. Завърших, станах архитект...
— Ти стори най-големия грях! Открадна и за теб прошка няма и няма да има!
— Сега искам да върна парите.
Чичо му скочи от стола като опарен.
— Не ми трябват твоите грешни пари! Не искам пари. Имах пари. Можех да ти дам колкото поискаш. Сега пари не ми трябват. За какво са ми пари. Сам съм. Изкарвах парите с честен труд, а ти започна живота си с кражба. Махай се! Не искам да те виждам! Може да си станал архитект, може да си милионер, но ти открадна! Тогава на никой не казах, че открадна парите, но трябваше да се обадиш на майка си, на баща си. А клетите хора не знаеха какво е станало с теб и умряха с отворени очи. Махай се! Не искам да те виждам!
Богомил стана, остави плика с парите на масата, но чичо му скочи, твърде бързо за годините си, грабна плика и го захвърли след него.
София, 20. 08. 2011 г.
Богомил ехал не спеша. Чувствовал, что рассеивается, смотрел то на дорогу перед собой, то на поле, которое расстилалось по обе стороны шоссе. Был конец лета. Голое желтое поле навевало бескрайнюю безнадежность. Он давно не чувствовал себя настолько неуверенным и взволнованным. Словно рулетка в голове его вертелся один единственный вопрос: Следует ли ехать? И вообще есть ли смысл? Прошло столько лет! Все почти забыто. Какой смысл ворошить старые раны… Но нужно! Есть смысл! Он не мог забыть давным-давно данного обета. Тогда, очень давно, он поклялся, что однажды вернется сюда. Обязательно вернется! И вот это время неожиданно пришло. Как же долго откладывалось это возвращение. Все находились неотложные причины и важные дела, чтобы отложить возвращение. Теперь возвращается. Потому что сказал себе: пора возвратиться. И пустился в путь без колебаний. Потому что все эти годы он думал об этом. Словно где-то глубоко в голове был забит назойливый гвоздь, который не давал его подсознанию покоя и все время напоминал о данном обещании. Он занимался множеством разных важных дел, уставал от бесконечных забот, но гвоздь круглосуточно напоминал ему о данном обещании, о клятве.
Осталось всего каких-нибудь 15-20 километров. Как ли теперь выглядит город? Что ли в нем изменилось? Остались ли в живых люди, которые когда-то знали его? А если узнают, как ли встретят? Как отнесутся? А он — узнает ли он их? Едва ли узнает… Словно бы все в мгновение ока вдруг стёрлось из памяти: картины, улицы, дома… Он уже ничего не помнил, а может быть, теперь не хотел ничего помнить. Глубоко в душе его затаилась какая-то тревожная неудовлетворенность, досада, и он не знал, как теперь от нее избавиться. Словно она намертво приклеилась к его сердцу, сжимая, сдавливая его и этим напоминая о неприятных вещах, возвращая в детские годы. Все почему-то говорят, что вспоминают детство как самое счастливое время своей жизни. Неужели это верно, что у всех оно было таким уж счастливым… Верят ли себе люди, когда так говорят? Или, может быть, они для многих действительно хороши, кроме него самого…
Его отец был учителем, а мать служащей. Так тогда называли людей, работавших в различных административных структурах. Они не были бедными. Во всяком случае, не самыми бедными. Со стороны вполне могло бы показаться, что все у них было хорошо, но чувствовал себя довольно неловко. Потому что видел как унижается отец, как гнет спину и безмолвно все принимает. Видел мать, которая вечно собирала копейку к копейке, и даже наедине с собой не хотела признать, что живут они из ряда вон… Она непрерывно старалась поддерживать одежду каждого члена семьи в стерильной чистоте и в опрятности, чтобы все всегда было не только постирано, заштопано, но и отглажено самым старательным образом — чтобы все выглядело, как новое, хотя вещи были ношенными-переношенными. Отец его ежедневно натирал свои башмаки до зеркального блеска, но сколько ни тер их, каждый раз замечал, как они скривились, где деформировались. Наверное, он не раз задумывался над тем — можно ли изо дня в день вставать перед учениками в таких башмаках. И рукава его пиджака, начищенные щетками и отутюженные утюгом, протерлись почти до прозрачности. Какой авторитет мог иметь учитель перед своими учениками, какое уважение, независимо от глубоких знаний и доброго сердца, если из каждой клеточки его одежды просвечивала полная нужда.
Когда закончил обучение в гимназии, он сказал отцу, что хочет получить хорошее образование. Тот тогда только насмешливо посмотрел в его сторону и спросил:
— Хочешь получить высшее образование? Толку с того, что я когда-то его получил. На кого я сегодня похож? Работаю сутками и получаю жалкие копейки, которых ни на что не хватает. А те, кто нигде не учился, теперь играются с такими деньжищами, которые мне и присниться не могут. Да вон хоть на дядюшку своего посмотри — стал модным закройщиком, и теперь карманы его раздуваются от денег. Лучше осваивай какое-нибудь ремесло. Больше толку будет.
Отец тогда уселся на подоконнике в их маленькой полутемной кухне, задумчиво смотрел во двор, и тихо говорил ему выстраданные им истины. Словно сам себе их говорил. Он был так разочарован жизнью, что уже не мог замечать ничего даже относительно хорошего. Все его усилия, труд и лишения оказались напрасными. Может быть, тогда он хотел как-то защитить своего сына от будущих горьких разочарований и как-то подтолкнуть к другому выбору жизненного пути, который бы оказался более удачным и даже более счастливым.
— Есть у меня одна идея — сказал отец — все вертится в голове… Чего бы тебе не отправиться к твоему дядюшке и не стать как он закройщиком? В этом ведь нет ничего неприличного. Будешь кроить или шить одежду. Люди будут тебя уважать — там хорошо платят, и у тебя будут водиться хорошие деньги. Во всяком случае, их, несомненно, будет намного больше, чем у одного школьного учителя! Попробуй себя в этом деле. Поработай с дядюшкой года два-три. Если уж совсем не понравится, всегда можешь отправиться в институт и выучиться на кого желаешь. Ты еще молод, и у тебя достаточно времени, чтобы все попробовать в этой жизни.
Отец вздохнул. И снова посмотрел через окно во двор. Взгляд его был пустым, а добрые голубые глаза совсем помрачневшими.
— Не хочу настаивать со своими советами, делай, как знаешь. Только не говори потом, что я вовремя не дал тебе дельного совета…
Дядюшка Борис жил в Варне. Когда Богомил явился к нему и поделился отцовскими планами, он не выразил никакой радости, но и отправить обратно не мог. Все-таки племянник — сын его старшего брата, которого он уважал.
— Да-а-а — сказал тогда дядюшка, — помощник мне, конечно, нужен… В последнее время работы становится все больше, самому трудно справляться. Теперь вот шью костюмы музыкантам, певцам. Помогать будешь. За год-два освоишь ремесло, а потом посмотрим. А пока поживешь у нас.
У Богомилa не было никакого желания становиться закройщиком или портным, но совсем не хотелось расстраивать отца, которого и любил и жалел. Видел, как тот трудился: с каким желанием, и вдохновением преподавал. И ученики тоже его любили, их взаимная молчаливая любовь и понимание заставляли отца стараться еще больше. Иногда ему казалось, что трудолюбивее и старательнее его отца больше нет человека на свете. Он постоянно что-то читал, искал все новые и новые задачки, словно каждого из своих учеников хотел сделать знаменитым гениальным математиком. Они отправлялись на олимпиады, получали награды, но никому и в голову не приходило упомянуть о талантливом учителе, благодаря стараниям которого выросли такие победители. Это огорчало отца. Он никогда не заводил дискуссий на эту тему, только иногда удивленно поднимал брови или снимал очки с носа и старательно натирал стекла носовым платком, не смотря на то, что они и так были чистыми. И этот его жест выдавал внутренне беспокойство, никак иначе он не выдавал своих чувств.
Работа у дядюшки оказалась невероятно скучной, не смотря на то, что Богомил учился шить, подгибать и наживлять, снимать размеры, гладить. Нередко думалось, что нет больше на свете такой досадной и неприятной работы, чем эта. Ателье по пошиву одежды было просторным и светлым, но ему оно казалось пыльным и душным, переполненным костюмами, брюками, пиджаками и пальто, развешенными или разложенными повсюду. Он с трудом дожидался конца рабочего дня. Выходил, скорее даже выскакивал из ателье и мчался к морю, только там ощущая, что жив. Он жадно вдыхал свежий морской воздух и мечтательно всматривался в горизонт. Море было безмятежным, и бескрайне синим. Только там и приходило ощущение свободы. Необъятный простор и ветер создавали ощущение полноценной жизни, а не пыльное, переполненное наполовину готовыми костюмами, брюками и пиджаками, душное ателье.
Дядюшка, однако, был строгим и взыскательным. Он, как и отец, во всем стремился быть на высоте, особенно в своей работе. Если ему не нравился какой-то шов, он немедленно требовал его вспороть, а то и вообще распороть все изделие и сделать все — прострочить его заново.
— Это ты пока только учишься, но ты же должен стать мастером, и шить лучше меня, иначе нет смысла заниматься этим делом — говаривал дядюшка. — Плохих портных полно на каждом шагу, но что бы стать мастером, к которому будут стремиться люди, готовые долго ждать в очереди только ради того, чтобы именно ты сшил ему приличную вещь, таких по всей стране можно пересчитать на пальцах одной руки. Ты должен быть лучшим! — нередко ворчал он себе под нос.
Случалось, и хвалил:
— Хорошо-хорошо, начинаешь запоминать, что тебе говорю, и даже привыкать хорошо работать.
У дядюшки и его жены своих детей не было. Может быть, поэтому дядюшке льстил сам факт, что он кого-то растит и даже воспитывает, обучает своему ремеслу. А скорее всего он мечтал о том дне, когда сможет передать свою фирму «Борис Мавров — модный портной» в надежные руки и она не исчезнет с лица этого города.
Когда ему случалось бывать в хорошем настроении, он обязательно заводил речь о самых известных фирмах, где сыновья продолжали дело отца, которое позже, в его рассказах, непременно переходило еще и в руки внуков.
— Есть — говорил он в таких случаях — кафетерий «Агоп с сыновьями». Какие там пирожные делают! Нигде больше таких не ел! Рецепты они друг другу по наследству передают, от отца к сыновьям, а потом и внукам. Вот это называется традицией! И ты, если продолжишь мое дело, станешь известным мастером с фирмой, у которой своя хорошая многолетняя репутация. Станешь не просто портным, а еще и модельером, как Джани Версаче или Доменико Дольче, Стефано Габано. Твои модели, — мечтательно говорил он — будут участвовать в модных ревю по всему миру, модели из твоих коллекций будут продаваться как горячий хлеб.
Так мечтал дядюшка…
Машина въехала в город. Он снизил скорость и направился к центру, постоянно оглядываясь по сторонам. Варна сильно изменилась. Новые здания, отели, площади, но пока он ориентировался вполне уверенно. Дядюшка жил неподалеку от приморского парка, в одной из старых тихих улочек. Он легко нашел ее. Домишко почти не изменился с тех пор как был им покинут. Большие изменения все еще не тронули ни этой улочки, ни дома, и он не смог припарковаться на этой улочке, поэтому оставил машину несколько в стороне, почти на соседней улице, и отправился пешком.
Вскоре вошел в мрачное здание старого кооперативного дома. И стал подниматься по тесной лестнице с железными перилами, украшенными орнаментом в виде виноградной лозы. Все здесь было ему знакомо, словно вышел только вчера и теперь возвращается. Остановился перед массивной старой дверью с табличкой «Семья Мавровых». Прежде чем нажать на звонок, он немного поколебался. Более того, даже нерешительно сделал шаг назад от двери. Потом подумал, что возвращаться не имеет смысла — уже проехал столько километров пути. Теперь он решительно нажал на звонок. Пронзительный звук звонка неприятно резал уши, но далеко внутри квартиры стих как-то одиноко и грустно. Подождал несколько секунд. Подумал, что видимо дома ни кого нет, и почувствовал разочарование от того, что приехал напрасно. Снова нажал на кнопку звонка. Прислушался. И различил едва уловимые медленные шаркающие шаги. Потом в замочной скважине медленно, с каким-то всхлипыванием, повернулся ключ, скрипнула дверь. Когда она открылась, на пороге квартиры показался его дядюшка — постаревший, сутулый, почти полысевший, с бледным посеревшим морщинистым лицом… А ведь когда-то был таким бравым, широкоплечим, всегда модно одетым и гладко выбритым.
— Кто вам нужен? — спросил он и вопросительно посмотрел на гостя. Было заметно, что плохо видит стоящего напротив него гостя.
— Дядюшка, это я, Богомил.
На какое-то мгновение старик испугался, вздрогнул. Черты его изможденного лица натянулись, и он шевельнулся, словно бы хотел захлопнуть дверь. Но потом передумал и только враждебно произнес:
— Что нужно?
— Приехал тебя проведать. Хочу извиниться…
Может быть, это последнее «извиниться» он произнес так тихо, что дядюшка не расслышал… тем не менее дядюшка глухо произнес свое:
— Входи.
Они вошли в большой холл, до упора заполненный старой ненужной мебелью. Дядюшка головой указал гостю на кресло, а сам присел на стул около массивного стола. Они несколько минут помолчали. Богомил не знал с чего начать беседу со стариком, хотя до сих пор многократно, на протяжении продолжительного времени, репетировал свою речь, представляя, как однажды появится перед ним, и скажет все, о чем необходимо сказать. Дядюшка сидел перед ним и, наморщившись, смотрел своими побледневшими от времени глазами, которые теперь были похожи на две сердитые мебельные кнопки. В холле было душно, Богомилу даже казалось, что облака испарений плавают в воздухе над мебелью, а в глазах дядюшки вот-вот вспыхнут молнии, сопровождаемые раскатами оглушительного грома. Необходимо было срочно что-то сказать, как-то нарушить эту гнетущую мучительную тишину.
— Дядя, я ошибся. Прости меня. Глупо поступил, по-ребячьи…
— Нет тебе прощения. Никогда не смогу простить! — голос старца гневно и решительно задрожал. — Как ты мог так поступить! Мы тебя так любили! Ради тебя на всё были готовы!
— Я знаю…
— Взять деньги и сбежать! Твой отец не выдержал позора и слег. Столько лет пропадал! Где был?
— В Германии. На деньги, которые взял…
— Которые украл!
— Я начал там учиться. Ты же знаешь, что я всегда мечтал учиться… Вот … стал архитектором…
— Какой позор! Грех-то какой… Стариков обокрал! И прощения тебе нет… И не будет!
— Теперь вот хочу вернуть тебе все деньги…
Дядюшка подскочил со своего места, словно ошпаренный.
— Не нужны мне твои грешные деньги! Не хочу я этих денег. У меня денег всегда было полно, мог тебе еще больше дать, если бы попросил. Теперь они мне не нужны. Зачем они мне, один я. Да только я честным трудом заработал свои деньги, а ты свою жизнь с воровства начал. Убирайся! Видеть тебя не хочу! Может быть архитектором ты и стал, может и миллионером даже стал, но ты их украл! Я тогда никому не сказал, что ты нас обворовал, ни матери, ни отцу твоему. Но несчастные, они знать ничего о тебе не знали, да так и умерли с открытыми глазами, тебя выглядывая. Убирайся! Не хочу тебя видеть!
Богомил встал, положил на стол конверт с деньгами, но дядюшка его молниеносно, не взирая на возраст и старость, вскочил со своего места, схватил конверт и бросил его вслед племяннику.
Переведено 6 сентября 2011 г.