Всички го смятаха за Перко Наумов. Ванката беше нещо като сборен образ на всички ония улични интелигенти, които само срещу някой-друг лев за бира и сандвич са способни да ти досаждат с часове, излагайки своята безконечна философия за живота, после да преминат към възгледите си за политиката и да завършат с последната си поема.

Въпреки че дрехите му бяха прокъсани, а от сакото му липсваше цял ревер, той беше изненадващо чист и спретнат. Никой не знаеше къде живее, кой се грижи за него, нито дали има роднини. Понякога, изпадайки в поетичните си трансове, споменаваше нещо за някаква вдовица, за която говореше с нескрито уважение. От приказките му обаче не можеше да се разбере дали му е майка, или любовница. Най-вероятно и тя беше някакъв събирателен образ като него самия.

Ванката имаше типичен вид на уличен бохем. Стараеше се да бъде винаги гладко избръснат и като прокарваше длан по бузите се хвалеше: „До синьо, до синьо!“. Към гледката трябва да прибавим и няколкото редки, почернели зъба, които сочеха всички посоки на света, когато се усмихнеше, и бяха причина за специфичното му фъфлене. Картината едва ли ще е пълна, ако не опишем косата му, по младежки щръкнала нагоре, но със сивеещ цвят, издаващ четиридесетте лазарника зад гърба му. И онази сутрин Ванката се появи рано-рано по Главната, пъхнал зиморничаво кльощавите си ръце в джобовете на сакото си, и се приближи към мен точно когато допивах кафето си на една от масичките пред "Балкан", дочитайки местните вестници. Погледнах го с известна досада, тъй като трябваше да бързам за спешна среща, която си бях уговорил едва ли не в другия край на града. Той обаче спокойно седна на масата и си взе цигара от пакета, който бях оставил до пепелника. После взе запалката, щракна и пое дълбоко от дима. Тъкмо започнах да му обяснявам , че нямам време и че е по-добре да отиде при брадатия на съседната маса, когато Ванката се присегна с горящата запалка към косата си и я запали. Щръкналите посивели косми лумнаха със сух пукот като слама и се разнесе отвратителна миризма. От изненада успях само да се надигна от стола и да кажа: „Абе, човек...“ Ванката се хвана за главата и с див рев хукна през Главната.

После в продължение на месеци никой не го видя, нито се чу нещо за него. Викаха ме в полицията, изписах сума хартия за случилото се. Намериха се дори такива, които ме обвиниха, че сам съм се пресегнал със запалката към косата му. Слава богу, брадатият от другата маса се появи и свидетелства в моя полза, та се размина.

Стана ми ясно какво се беше случило по-късно с Ванката, когато след време веднъж пак си четях сутрешните вестници на онази същата масичка пред " Балкан". В любопитната хроника на едно жълто столично издание прочетох, че в някакво дивашко африканско племе туземците отскоро започнали да се кланят на някакво човешко същество с горяща като факла глава. То живеело дълбоко в джунглите, издавало нечленоразделни звуци и от време навреме надавало зверски вой, разтърсващ всичко наоколо. Хората му поднасяли всеки ден дарове, а при пълнолуние правели жертвоприношение. Избирали най-красивото момиче от племето, запалвали му косата и го пускали към мястото, където живеело новото божество. Когато веднъж решили да не направят жертвоприношение, богът-факла опустошил с огъня си цялото селище на туземците. Кой знае защо, но авторът беше завършил информацията си с многозначителната фраза, че никой не е станал пророк в собствената си страна.

Погледнах пред себе си и видях, че докато съм чел, на масата ми е седнал мой познат журналист, който също се беше зачел, димейки с цигарата си. Опитах се да му обясня, че човекът, пред когото се молят тези африканци, е всъщност Ванката, но той ме слушаше със смесица от неразбиране и подозрителност. Когато потърсих статията във вестника си, за да му я покажа, на същото място намерих материал на съвсем друга тема. Захапах ядосано една цигара и не ми оставаше нищо друго, освен да се пресегна към запалката...

Все его считали Перко Наумовым. Ванька был каким­то собирательным образом всех уличных интеллигентов, которые ради какой­то копеечной мелочи для пива или бутерброда готовы навязываться незнакомым людям часами, высказывая им свою бесконечную философию жизни, потом плавно переходя к взглядам на политику и заканчивая своей последней поэмой.

Вопреки тому, что одежда его была потрепанной, а у пиджака давно не было одного отворота, он выглядел неожиданно чистым и аккуратным. Никто не знал, где он живет, кто о нем заботится, и есть ли у него родственники. Иногда, уходя в поэтические трансы, он упоминал какую­то вдову, о которой всегда неизменно говорил с большим, не скрываемым уважением. Из его слов, однако, никто не мог понять, кем ему доводилась та вдова — матерью ли, сестрой ли… Скорее всего и она тоже являла собой какой­то собирательный образ, как и он сам.

Ванька являл собою представителя настоящей уличной богемы. Он всегда старался быть гладко выбритым, и когда поглаживал себя по щекам, эмоционально произносил: «До синевы! До синевы!» К его внешнему виду, необходимо прибавить и несколько редких почерневших зуба, которые, когда он улыбался, как­то ухитрялись одновременно смотреть в разные стороны света и были причиной специфических звуков при произношении. Но и при всем этом описании его образа, картина едва ли будет полной, если мы забудем о сивой гриве его волос — молодцевато торчащих во все стороны, но красноречиво выдающих его сорокалетний возраст. И этим утром рано­раненько, засунув руки в прохудившиеся карманы пиджака, появился Ванька на Главной улице, и приблизился ко мне как раз в то мгновение, когда я уже допивал свою порцию кофе, сидя за столиком перед рестораном «Балкан» и дочитывая свежие газеты. Так что, иначе чем с досадой, взглянуть на него не мог. А все потому, что мне следовало — по предварительной договоренности поспешить на деловое свидание, которое было назначено на другом конце города.

Он, однако, спокойно присел за мой столик и вынул сигарету из пакета, который я оставил около пепельницы. Потом взял зажигалку, щелкнул ею и глубоко затянулся. Как раз когда я принялся объяснять ему, что очень спешу и ему лучше пересесть к бородатому мужику, сидящему за соседним столом, Ванька поднес зажигалку к своим волосам и поджег их.

Словно пух, с характерным звуком — легким потрескиванием полыхающей соломы, вспыхнули его сивые волосы и по округе поплыл отвратительный запах. От неожиданности я только успел наклониться над столиком и едва произнести: «Да ты что… » Ванька схватился за голову и с диким криком понесся по Главной улице.

В течение целого месяца, а то и больше, никто ничего о нем не слышал и никто его не видел. Меня многократно таскали в полицию, я написал дрожащей рукой кучу объяснительных о том, как это произошло. Нашлись «доброжелатели», которые даже свидетельствовали о том, буд­то бы это я наклонился к нему с зажигалкой и подпалил его сивые лохмы. Соава Богу, что появился бородач, сидевший в то время за соседним столиком и засвидетельствовал, что я никого не поджигал, так обошлось…

Все прояснилось намного позже, когда я по старой привычке снова сидел за полюбившимся столиком перед рестораном «Балкан» и читал свежие газеты. В хронике желтой столичной газетенки довелось прочитать, что дикари одного из африканских племен с недавнего времени принялись поклоняться какому­то человеческому существу с факелом на голове.

Племя существовало в глубоких джунглях, издавало нечленораздельные звуки, и время от времени выло по­звериному, сотрясая всю округу. Люди ежедневно приносили дары, а в полнолуние приносили и жертвоприношения. Они выбирали самую красивую девушку племени, поджигали ей волосы и отпускали к тому месту, где проживало новое божество. И вот однажды, когда они опять решили принести жертву, Божество — факел своим огнем опустошил все поселение туземцев. Кто знает почему, но автор закончил свою информашку многозначительной фразой о том, что никто еще не стал пророком в своем отечестве — в собственной стране.

Я посмотрел перед собой и увидел, что пока я читал, за мой столик присел знакомый журналист, который так же, как и я зачитался, дымя сигаретой. Я попытался ему объяснить, что человек, которому теперь молятся африканцы, по сути дела и есть тот самый — наш Ванька. Но журналист слушал меня в пол уха, и на лице его я видел полное непонимания и подозрительности. Когда я предпринял попытки показать ему только что прочитанную статейку, то на том же месте увидел совсем другой текст. От беспомощности и злости, я прокусил свою сигарету и… мне больше ничего и не оставалось, как только взяться за зажигалку…

Переведено 5 декабря 2012 г.