Беше студена декемврийска нощ. Самотна мъжка фигура се спускаше по пътя откъм Осман пазар, загърната в дебел вълнен ямурлук. Рано беше паднал тази година снегът, макар че не беше голям. През деня пече слънце, та поразтопи снега, но надвечер пак стегна и помрази, та хрущеше под стъпките на окъснелия човек. Краката му току хлътваха в някоя локва, покрита с тънка ледена корица, или в коловозите, издълбани от каруците. Силен северен вятър на пориви блъскаше пътника и правеше вървежа му труден.

„Ама и ветрище се случи! Дървета чесне…” — мислеше си Спас, докато се хързулкаше и напредваше бавно и тромаво по пътя към село. Ходил беше на Осман пазар при Кольо бъчваря да поръча още едно буре за малката си пивничка на село, че голямото буре с вино бе прокапало от старост и стоката се хабеше. Заприказваха се с Кольо за положението и ей, го! — окъсня… Капаро табакерата си за бурето предлагаше, ама Кольо не щя.

— Аз не съм седял три години чирак у тоз занаят, не съм броил една капа пари на еснафа за майстор, та сега от тебе капаро да търся! — рече му Кольо. — Ще ти го направя бурето, хем дъбово ще е, пък ти ще платиш после — нали си имаме приказката? Щом дума сме си дали… Задръж си табакерата — бурето е уговорено и мен повеке ми не трябва…

Нов порив на вятъра почти повали Спас, а клоните на ореха, под който минаваше грабливо се свесиха над главата му. Той се позагърна пак в ямурлука, попипа табакерата в пояса си и закрачи пак срещу ледения вятър.

Как тъй се случи животът му, че стана кръчмар? Хабер си нямаше от тоя занаят, но бяха много братя и кога легна на смъртния си одър баща им — Манол, и прежълтял под козяка взе да дели имот на синовете си — само лозето на Равнището остана за него като най-малък.

— На тебе, синко, само лозето остана… — мълвеше баща му едва-едва и току приблизваше сухи от болестта устни. — И този сребърен пръстен… — Манол изсухли от отънелия си пожълтял пръст пръстена-реликва от дядо му още. — На тебе го давам, че на мене мязаш, чедо…

После тихо склопи очи, задиша на прескакулки и тръгна след Черната.

Месечината над напредващия човек току подаваше, току скриваше оцъкленото си лице зад черните облаци, а те като подплашено стадо черни биволи бягаха на юг. Очистеше ли се месечината от облаци — ледунки блесваха като брилянти наоколо, бялото ѝ обло лице сребрееше матово в поледените огледала на локвите. Сред поривите на бурния вятър, който насмиташе храстите и ломеше клоните на дърветата край пътя, на Спас му се причу нещо откъм гърба му. Той отметна гуглата на ямурлука и се извърна назад — никой нямаше! Загугли се пак и тръгна отново.

Хвана се тогава с даденото лозе Спас и бая труд си хвърли, но хубаво вино докара. Ходеше с каруцата на брат си, та го продаваше по селата. Завъртя някоя пара и купи дядовото Куртево дюкянче с все дворчето отзад и малката къщица в дъното на двора — пивница да го прави. Харесаха се по това време и с Бърза.

Ама, хасал бърза беше булката му! Тъй ситно ходеше, така черни плитки тресеше до кръста, така скопосно нареди къщицата и дворчето, че и дюкяна, че нямаше как да не тръгне пивницата! То и затова оня впиянчен търговец от Ески Джумая, като кондиса в тяхно село, та тръгване нямаше — чак хората взеха да говорят, че за Бърза се осуква… И не патакса, докато не пропи всичко, а за последните половици вино — с табакерата си плати.

Ухото на Спас пак долови някакъв странен шум зад гърба му — сякаш някой ходеше зад него и извремени през поривите на силния вятър прохрущваше по леденото. Спас пак се озърна — никой се не виждаше по пътя. То и как ли да се види? — В такава тъмница и в окото ти да бръкнат — пак няма да видиш… Вече наближаваше Тепе баир, а превалеше ли го — селото щеше да му е на длан…

Понамести тежкия си ямурлук Спас и пак пое. Дебелите му навои от вълнено платно вес-водица вече бяха мокри и му тежаха, но вървеше към дома си, към топлото огнище и усмивката на Бърза. Как само можеше да се смее Бърза! На ябълчица приличаше лицето ѝ кога се засмее, а тетеричките на обеците ѝ трепкаха с отблясъчета по бялата ѝ гушка. Наедряла беше тя сега… трудна с първото им дете, ама спираше ли се? — Пак въртеше бързо-бързо домашната си работа, та и нему в пивницата помагаше. Сама сега я беше оставил да налива юзчета на тезгяха, да точи от буретата в избата и да шета на мющериите.

Пак се счу шум зад гърба на Спас… Вече бе превалил баира, селото се виждаше от високото, а отдясно Булчин геран стърчеше геранило в тъмното като кльощава ръка и злокобно проскръцваше от вятъра. Спас ядно отметна гугла, извърна се назад, прокашля се — да се чуе къде е, и раздразнен се взря в пътя зад себе си. Кой му играе тези номера? Ако е човек — да беше се обадил! Какво току се тътри отзаде и го стряска?

В този момент месечината пак се показа иззад косматите облаци и открои по бялото на снега няколко силуета. Късите им черни сенки, настръхналите козини, жлътнатите гладни очи, нервното престъпяне — вълци! Гладна глутница беше вървяла по него! И сега, вече близо, настъпваше отгоре му!

Спас се втрещи, студена тръпка полази като гъсеница по гърба му, сърцето му се разблъска така, че от гърлото му щеше да изскочи… Ами сега? „Кешки ножа си да бях взел!” — пролъкати през уплашения му мозък и накара тялото му да се метне към Булчин геран, да прислони гръб към масивното дървено геранило, а ръката му, отметнала полата на ямурлука, опипом взе да търси каквото и да е — за защита.

Глутницата полека взе да скъсява разстоянието — вече се виждаха оголените им зъби, чуваше се тихото лакомо ръмжене, жълтите им очи, подушили плячка, святкаха все по-близо…

Ръката на Спас напипа откършен от вятъра клон, подпрял се на герана. И без да откъсва очи от наближаващата глутница, той го грабна и с двете си ръце и силом го размаха отпреде си.

„Ха! Ха!… Ваш’та мамка… Сус, бря!” — пресипналият му глас прозвуча глухо и задънено в нощния студ.

Вълците изпървом отскочиха назад, но после пак бавно взеха да доближават…

„Курбан ще стана… и то на разкрач от село…” — мерна се отчаяно през ума му и студени, костеливи пръсти сякаш стиснаха сърцето му.

Пак усилено размаха клона пред глутницата. Размахваше и размахваше… — да държи вълците надалеч, да ги подплаши, да се махнат… Пот шурна от челото му и накваси ръба на калпака му. Чуваше как свисти клона, цепещ ледения въздух, ръцете му се вдървиха от усилието и взеха да не го слушат, да се отпускат уморено… Незнайно как в този миг — табакерата се изхлузи от пояса му, дрънна на вкоравения сняг и стресна вълците. Те побегнаха десетина разкрача назад, но пак се обърнаха с муцуни към него и загледаха жертвата си с хищни очи…

„Ахаа… такваз ли била работата?! — Табакерата ви плаши? Ей, сега ви наредих аз!” — и Спас започна с треперещи ръце да развива пояса си. Взе падналата на снега табакера, защипа я в ресните на пояса, хвана другия край на тъкания вълнен пояс и тръгна заднишком към село, повличайки след себе си дрънчащата по ледунките на пътя табакера.

Малкото нещо произвеждаше невъобразим шум! Бели искри от сребърната повърхност на предмета се запремятаха по снега, а лунните отблясъци и тракането плашеше глутницата, но гладът бе по-голям от страха им, та сподириха Спас на безопасно разстояние.

Вече не помнеше откога върви заднишком, блъскан от ураганния вятър, с натежали крака, тресящи се ръце и свито от ужас сърце… Очите му оставаха приковани в силуетите на вървящите след него вълци. Табакерата, влачена по леда, дрънчеше и просветкваше — единствената му защита срещу смъртта!

Най-нахален беше главатарят им — едър и озъбен, излизаше сегиз-тогиз пред глутницата, ръмжеше застрашително и аха — да се метне връз Спас, но необичайният звънтеж и бялата светлина от табакерата го плашеше и той се отказваше да напада. Спас вече не чувстваше ни студа, ни вятъра, ни умората — вървеше и вървеше заднишком, вцепенен от страх и напрежение. Мисъл нямаше в главата му. Той беше само една голяма жажда за живот, само едно неистово желание да допре с гърба си първите дувари на селото…

Наблизо лавнаха кучета. — Явно, наближил бе… Глутницата все по-колебливо го сподиряше… Само да издържи! Само малко още! Там, при огнището, при Бърза, при наедрялата ѝ снага и топлия дом…

Вълците спряха. Кучетата зад оградите на селото, подушили вълци, усилиха лай, задраха се, завиха на звяр дрезгаво и глутницата се совна назад в тъмното. Изчезнаха, сякаш не бяха го гонили толкова време.

Заби се мирис на дим и човешки домове в ноздрите на Спас, погали го, стопли го, отпусна вкопчените му в пояса ръце, върна примрялата му душа и му прошепна, че е жив още. Той свали бавно калпака си, впери благодарни очи в небето, преглътна с вдървеното си от преживяното гърло, вдигна трепереща ръка и широко се прекръсти.

Отгоре месечината го гледаше бяла и усмихната — един намъчен, малък човек насред снега, а нему се стори, че лицето ѝ домязва на човешко лице… лице на дете… на неговото неродено дете.

Стояла холодная декабрьская ночь. Одинокая мужская фигура, укутанная в шерстяной ямурлук спускалась со стороны османского базара. Раненько в этом году выпал снег, хотя и был не очень глубоким. Днем еще припекало холодное зимнее солнце, но к вечеру снова подмораживало, да так, что хрустело под ногами препозднившегося человека. Ноги его то и дело оскальзывались в какой-нибудь замерзшей луже, покрывшейся тонким ледком, или в тонкой колее — углублениях, образовавшихся на поверхности деревенской дороги от ездивших по ней бричек. Сильный северный ветер порывами толкал путника и затруднял его движение.

«Ну и ветрище сегодня! Деревья совсем…» — думал про себя Спас, пока то и дело поскальзывался и медленно и неуклюже шел по дороге к своему селу. Нужно было ему сходить на Осман пазар (г. Омуртаг) к Колю — бондарю. Надо было заказать ему небольшую бочку для сельской пивнушки, да большую бочку для вина, — прежняя потекла от старости и вино теперь пропадало в ней. Заговорились они с Колю о сегоднешнем положении, и вот на тебе — он припозднился с возвращением домой. Вместо залога, он готов был оставить Коле свою табакерку, но тот не взял.

— Я не сидел три года в учениках у мастера, не считал залогов и авансов содружеству мастеров ремесленников, так что мне теперь с тебя залоги-то брать! — сказал ему Колю. — Сделаю я тебе бочонок, дубовый сделаю, а ты потом заплатишь — мы свое слово держим! Раз пообещал — сделаю! Так что сохрани табакерку себе — о бочонке договор есть, а большего мне и не нужно…

Новый порыв ветра чуть не сбил Спаса с ног, а ветви ореха, под которым он проходил, низко и хищно наклонились к его голове. Спас плотнее закутался в свой ямурлук, нащупал табакерку, засунутую за широкий шерстяной пояс, и решительнее зашагал навстречу ледяному ветру.

Как так случилось, что он стал работать в деревенской забегаловке? Ведь представления не имел об этом деле, семья у них большая была, много братьев — один меньше другого, но когда в предчувствии своего конца, совсем слег их отец Манол, из последних сил принялся делить наследство между сыновьями — и только виноградник на Равнине достался ему — Спасу, как самому младшему.

— Тебе, сынок, как самому младшему, только виноградник достался… — промолвил отец, мучительно облизывая пересохшие губы. — И вот этот серебряный перстень… — Манол с большим трудом стащил со своего пожелтевшего пальца перстень-реликвию, оставшуюся еще от его деда. — Тебе его оставляю, потому что ты на меня похож, детка…

Потом он тихо прикрыл глаза, неровно задышал, слабо прохрипел… и ушел в мир иной. За Костлявой.

Луна, сегодня похожая на полумесяц только собралась всходить над спешащим домой человеком, она то и дело прятала свой облик за черными тучами, а те словно перепуганные черные буйволы бежали на юг. Когда луне удавалось убежать от туч, льдинки вокруг принимались поблескивать словно бриллианты, а образ луны отражался и серебрился матовым цветом в ледяных зеркалах луж. Среди порывов ветра, который дико играл кустами и ломал ветки деревьев на обочине дороги, Спасу что-то послышалось за спиной. Он резко отбросил с головы капюшон и оглянулся — никого не было. Снова натянул капюшон на голову, и тронулсяв путь.

Ухватился тогда Спас за унаследованный виноградник и с большим трудом, но довел его до того состояния, когда он стал давать хорошие урожаи, и вино стало получаться высокого сорта. Ездил тогда на бричке своего брата и продавал его всем желающим. Скопил немного денег, и купил дедову Куртеву пивнушку с двориком за крохотным домишком, в котором новую пивнушку делать и собирался. В то время понравились они друг другу с Бырзой.

А ведь какая стремительная она тогда во всем была! Хоть шажками ходила мелкими, косы ее на спине то и дело раскачивались из стороны в сторону, а какая умелица! Быстренько навела порядок и во дворе и в домишке, да и в пивнушке тоже. Так все сделала, что не было у пивнушки шанса не заработать, как следует, да не приносить доходы. Так что не случайно пьяный торговец из Ески Джумая, как только заявился в их село, не мог уехать оттуда, аж люди принялись сплетничать, что Бырза его задерживает… И ведь не уехал человек, пока совсем не пропился. За последний стакан вот этой табакеркой и заплатил.

Ухо Спаса снова уловило какой-то странный шум за спиной — словно кто-то шел за ним, потому что время от времени, когда стихали сильные порывы ветра, еще и похрустывал по ледку. Спас снова оглянулся — вроде бы никого нет на дороге. Да и как в этой темноте что-то увидеть. — Как говорят в этих местах, и глаза выколи, — все равно ничего не видно… Он уже приближался к местечку Тепе Баир, а за ним — рукой подать до его села. Только спуститься с горки.

Спас удобнее запахнулся в ямурлук и продолжил свой путь. Толстые шерстяные портянки уже давно промокли и от снега и от вспотевших ног, поэтому были тяжелыми. Но он шел домой, к теплу домашнего очага и к улыбке своей Бырзы. Как же она красиво смеется! Во время смеха ее лицо становится похожим на яблочко, с ямочками на щеках, в ушах нежно колышутся сережки, и отблески отраженного ими света весело играют на коже ее шеи. Располнела она сейчас… тяжелая их первым ребенком, — но разве ее остановишь, все вертится по дому, все в пивнушке прибирается. Одну вот ее сегодня оставил, чтобы за клиентами за прилавком присматривала, винцо из бочек в графины наливала, да помощников подгоняла.

За спиной Спаса снова послышался какой-то шум… Он уже перевалил через гору, с высоты село было хорошо видно, а справа торчала Невестина Герань, которая в темноте — мало того, что была похожа на высохшую руку, так еще от сильного ветра злобно шипела и скрипела, нагоняя на него страх. Спас зло отбросил капюшен своего ямурлука, развернулся назад, прокашлялся — пусть слышит, где он, — и рассержено посмотрел на дорогу. Кому это в такой холод не лень с ним играться. Если человек, то пусть отзовется! Чего его постоянно пугать?

В этот момент месяц отряхнулся от туч, и во всей красе показался из-за косматых облаков, в его блеклом освещении четко обозначились несколько силуэтов. Их короткие тени, вздыбленная шерсть, светящиеся желтым цветом, голодные глаза и нервное переступание на одном месте. Волки! Целая стая! И совсем близко! Они уже готовы напасть на него!

Спас уставился на животных, холодный пот прошиб с головы до ног, сердце расстучалось так сильно, что только что не выскакивало из груди. Ну, а теперь… Ах, ты черт! Хоть бы нож догадался прихватить с собой! – промелькнуло в его голове и заставило сигануть в сторону Невестиной герани, прислониться спиной к массивному стволу дерева, а его рука в это время, отбросила полы ямурлука, пытаясь нащупать что-то подходящее для защиты.

Стая потихоньку начала сокращать расстояние — уже виделись оголенные зубы волков, слышалось тихое голодное рычание, их желтые глаза, увидевшие жертву так близко, светились с все возрастающим азартом…

Рука Спаса нащупала сломленную ветром ветку. И не отрывая глаз от приближающейся стаи, он двумя руками схватил её и со всей силой принялся размахивать перед собой.

«Ха! Ха!… Мать вашу… Сус, брей!» — его охрипший голос глухо прозвучал в ночном холоде.

Волки сначала отскочили назад, но потом снова стали медленно приближаться…

«Каким угощением для волков стану… да еще в пяти шагах от села…» проскочила в мозгу отчаянная мысль и словно бы чьи-то костлявые пальцы сжали горло и приостановили сердце.

Он снова взмахнул веткой перед стаей волков. Он размахивал и рахмахивал… — только чтобы удержать волков подальше, напугать, заставить уйти… Пот вскоре потек по всему его телу и намочил края капюшона около лица. Он слышал как свистит в движении ветка, руки давно онемели от усилий и напряжения, и перестали ему повиноваться, они вот-вот могли рухнуть вниз от усталости… Неизвестно, как и почему, но в какое-то мгновение табакерка выскользнула из-за пояса и с громким металлическим звоном ударилась о лед на дороге, перепугав стаю волков. Они отбежали на десяток шагов, но вскоре снова вернулись, и напряженно уставились на свою добычу хищными жесткими глазами.

«Ага-а-а… значит, звук табакерки вас пугает!? — Табакерка вас пугает? Ну, теперь держитесь!» — и Спас поднял свою табакерку и дрожащими руками принялся разматывать пояс. Потом одним концом пояса, он обвязал табакерку, ухватился за него с другой стороны, и задом попятился в сторону села, таща за собой ударяющуюся о ледяную дорогу, и потому неистово гремящую, табакерку.

Крохотная табакерка создавала невообразимый шум! Белые искры от ее поверхности стали поблескивать на снегу, а отблески луны и ритмичный шум ударов о лед, пугали стаю волков. Но голод их был настолько велик, что не мог сравниться со страхом. И они последовали за Спасом на безопасном для них расстоянии.

Он уже не помнил, сколько прошел вот так — пятясь, сопротивляясь ураганному ветру, с отяжелевшими ногами, трясущимися руками и с зажатым страхом в сердце… Его взгляд был постоянно прикован к силуэтам идущей за ним стаи. Табакерка, которую он тянул по ледяной дороге, громыхала и поблескивала — и вместе они защищали его от волчьих зубов, от смерти!

Самым нахальным был их главарь — крупный и зубастый, время от времени от опережал стаю, устрашающе рычал, готовый в любую секунду наброситься на Спаса, и только необычный звон табакерки, да её белые отблески пугали его, и он не решался напасть на добычу.

Поблизости залаяли собаки. — Наверное приблизился к… Стая все нерешитильнее следовала за ним… Только бы выдержать! Еще совсем немного выдержать! Совсем немного! Чтобы добраться туда, к огню очага, к Бырзе, к ее располневшей фигуре, и теплу родного уютного дома.

Волки остановились. Собаки за заборами сельских дворов, почуяв волков, принялись неистово лаять и выть с каким-то дребезжанием, да так, что волки метнулись в темноту. Исчезли, словно бы их и не было, словно бы и не они так долго преследовали Спаса.

Запах дыма из труб сельских домов проник в нос Спаса, обласкав его, согрев и расслабив его окостеневшие руки, из последних сил сжимавшие конец шерстяного пояса. И вернул его в действительности из только что пережитого кошмара. Чуть не умершая душа его слабо шевельнулась и прошептала, что он еще жив. Спас медленно снял капюшон с головы и с благодарностью посмотрел на темное небо. С большим трудом сглотнул слюну пересохшим горлом, поднял трясущуюся от слабости руку, и широко перекрестился.

С неба на него смотрела белая улыбающаяся луна. Смотрела на маленькго человека, стоящего посередине заледеневшей дороги, а ему казалось, что ее облик становится все больше похож на человеческое лицо… на детское лицо… на лицо его, еще неродившегося ребенка.

Переведено 10 февраля 2012 г.