Зимата се оттече надолу по Вита, изпод черното тръне минзухари, теменуги и кукуряк светнаха в жълто, синьо и зелено, пияни от първото слънце пчели диреха опипом цветчетата да се напият за пръв път през тази пролет с нектара на земята.

В сейнатите из гората дрянове, позлатени от мартенския цъфтеж бръмчеше динамото на шарени крилати твари и зареждаше с живот целия простор. В сечините сълзяха пъновете на изсечените през есента и зимата церове, горуни и благуни, изнизали се вече като дим през комините на сгушените в долината селца.

Всичко на този свят живее, докато може, но родено ли е – все ще умре някога. Така и с Начко Голия – роди се, поживя криво-ляво, и умря. Връщаше се пеша със Станой Скачката от Баталова воденица – бяха ходили да дирят работа при Моно Трактора, че той гледаше в бившите обори на стопанството има-няма към петстотин овце. Не ги огря – Моно имаше братовчеди като пес бълхи, и го бяха полазили отвсякъде, не за овчари, ами и за колове на покъсания плет не ги взе. Та се прибираха по пътеката покрай Вита, и като превалиха Кърджалийската стена и седнаха да починат в дола на един огнил кавак Начко се гътна от дървото, прехърка, разрови шумата с криви пръсти, и умря.

Станой се сбърка, би му шамари, налива му с манерката вода в устата, вика го жаловито:

– Недей бе, Начка, къде тръгна бе, човек, я дишай, глей го кво се забекна, айде, ще мреме сега, недей така бе, човек!

После, като видя изпруженото тяло на приятеля си да се отпуска изведнъж и очите му да се вторачват неподвижно в листака над главите им свали каскета, затвори клепачите му и се разрева. Накъса клечотак, покри го, отгоре нахвърля шума, после рева до Ъглен, там се обади на Шошата, той запали пикапа, с него отидоха до Арнаутския вир, прегазиха на бързея и пренесоха сиромаха на едно платнище през Вита.

У тях го сложиха на одъра, от който бе станал тази сутрин, и викаха съседски бабички да го окъпят, пременят и нагласят за смъртта. Пратиха хабер на Тачо Нешков да удари камбаната, викаха лекарката да пише смъртен акт, обадиха се на Гошо Черчевето за сандък и каквото там друго трябва за погребението. Обадиха се и на Моно Трактора, казаха му какво е станало, и той пристигна само след двайсетина минути, черен и потен.

След някое време бабичките пуснаха пак Шошата и Станой в стаичката на Начко – бяха застлали леглото му със същото сиво войнишко одеяло, с което се завиваше приживе, бяха го облекли в нов кат сини дочени дрехи, че друг костюм не бяха намерили в шкафа, и го бяха забрадили с някакъв пош да му не зяпа устата. Влезе и Моно, прекръсти се и бръкна в джоба си, та сложи монета на челото му – да се не отварят повече очите му. На стола до главата му – паница с жито и забодена в него свещица, в ръцете му, положени на гърдите – зюмбюл. Окъпан и пременен, Начко Голия сега им изглеждаше като някакъв непознат със светло спокойно лице, само паяшките му ръчици бяха същите с възлестите си пръсти, и Шошата се сети колко обичаше покойникът да прави канадска борба с другите секачи, защото нямаше кой да го бие, а мнозина се лъжеха от невзрачния му вид и дребната му фигура.

– Ей, четиресет кила човек беше, а пък колко пъти ме е надвивал…

– Можеше в училището за икономия по него да изучават анатомия – римува, както си му бе адетът Станой. – Четяха му се ребрата, и другите кости, Бог да го прости!

– Ама на никой се не даваше в псуването, в пиенето и в работата…

– С душа яка и слабия пред никого не кляка!

Шошата реши, че това са много подходящи думи за изпроводяк на дребния им приятел и дори го погледна, като че за да дири одобрение по мъртвото му лице. После пристъпи към хладилника от социалистическо време в ъгъла, отвори го и изохка:

– Мале-мале, тука има само паяжина! Май откакто ни спряха от работа в горското през януари той не го е и отварял! Я виж в това гърне на печката какво си е готвил?

Станой отхлупи гърнето, надзърна:

– Гол боб с люта чушка…

– Мале-мале… Ни хляб има в къщата, ни олио, ни захар… Той май от три месеца гладен ходи… А не мри де!

В разградения двор на Начко постепенно се събираха приятели и роднини, каквито бяха останали – Начко така и не се беше женил, сестра му си беше заминала отколе, нейните деца забягнаха по чужбина, от по-дъртите само един негов чичо и един братовчед от по-младите още шаваха. Но Вальо Витски, Лаката Цончов, Тиката Тонов и други, и други, повечето ловци като покойния, вече са тук, сбират се около Шошата, и когато историята на тази смърт е разказана от него и от Станой три-четири пъти с всички страшни подробности, идва ред на практическите въпроси:

– То нема кой друг, ами дай да мислим как да го оправим заран – подема Шошата. – Той за сол пари не е имал, сиромаха, ама и да го заровим като куче не е работа…

– Нема такова нещо, ще се спитаме кой-какво и ще оправим човека – казва за всички Вальо Витски. – Само които са ловци да си дойдат с пушките, да гръмнем, да се знае, че ловец изпращаме.

– От мене сандъка, савана и кръста – казва Гошо Чевермето. И понеже го е яд, че е толкова щедър, донажда: – Ама Вальо да дойде да стегнем асмалъка, че се е килнал на една стран…

– От мене – трапа, до обед ще го изкопаем, само да кажете къде, че не му знам хората из гробището – казва Мето Въджишки.

– Аз ще ти кажа, в гроба на дедо му ще го сложим, него го изпратихме през осемдесета ли, през осемдесет и втора ли… – обяснява Тиката Тонов. – От мене петдесет четворки да го подзидаме и мертеците, дето ще наредим отгоре.

– Аз ще докарам пикапа, ще сваля ритлите, жените ще проснат една черга да го закараме до гробищата – обажда се Моно Трактора. Не го е правил за никого, ама сега е гузен, че е върнал днеска Начко от вратата.

– Аз ще докарам Гената, попчето, от Луковит, да го опее като хората, той взима по петнайсет лева, то и с тех, и без тех… – въздиша Мичо Данкин.

– От мене три кила ракия – казва Вальо Витски. – То всеки си носи, ама да има. И лимонада ще донеса.

– Ами на хората какво ще сипем? – пита Мето Въджишки. – Да имаше барем некоя кокошчица да заколим…

– То верно, че са пости, ама не приляга коприва на смърт… – обажда се Горанката.

– Пости! Абе, шашкънин, нали тези пости го докараха на това дередже, трети месец не е ял като хората, сиромаха. – Ядосва се Ханко. – Ако питате мене, а пък то и кого ли друг да питате, дайте да хванем рибица, рачета, да видим какво друго трябва и да му спретна аз утре една тетевенска саламура, че много я обичаше, до Рибарица пеш ходеше на празника им за една паница чорбица…

– Екстра! – одобрява Вальо Витски предложението на брат си. – Ще прецапаме довечера Дашовския вир със срекметата, Мето ще шавне до Каленик да налови десетина рачета, чесън, мерудия, люти чушки дал господ, е скара има и тука, да препечем рибетата, и това е!

– И от мен двайсет хляба – обажда се Владо магазинера, и веднага се поправя: – Двайсет и пет.

– Като има скара – и от мене шест кила кърначета, да разблажим работата – приключва подготовката Наско Шопа.

А вечерта на Дашовския вир, под надвисналата грамада на червените скали, Вальо и Ханко са седнали на брега да изпушат по цигара. В краката им са мокрите торби със срекметата и една по-малка, в която още мърдат скобари, кленчета, мренки и каракуди. Слънцето залязва, корморани, гарвани, черни щъркели и бели чапли хвърлят бързи сенки по скалите. Вальо въздиша:

– И на колко си замина Начко Голия?

– Нема петдесе май.

– Имаше още живот у него – казва тихо Вальо. Мисли, дърпа от цигарата и донажда:

– И ако се бяхме спитали какво трябва за живота му, както се спитахме какво трябва за смъртта му, можеше и да поживее, сиромаха…

– То се не знае тая паричка, дето ще я сложат на челата ни, в кой джоб дрънка сега – слага точка на разговора Ханко.

Зима стекла вниз по Вите, из-под чернозема полезли одуванчики, фиалки и колокольчики, леса и поля преобразились, раскрасившись яркими расцветками самых разных оттенков: где желтого, где синего и зеленого, пьяные от первых солнечных лучей пчелы, чуть ли не на ощупь искали первый в этом году нектар, чтобы напиться досыта после голодной зимы.

Над самосевом леса выросшими и неудержимо цветущими кустарниками, – золотившихся мартовским цветом, жужжали словно динамо машина всякие насекомые – пестрые крылатые твари, и заряжали жизнью весь простор. На просеках слезились пни, спиленных осенью и зимой деревьев и кустарников, давно вылетевших дымом из труб сельских избушек, притаившихся в долине.

Все в этом мире жило, пока могло, но рождаясь, обязательно умирало когда-нибудь. Так и с Голым Начко. Родился, пожил, сколько мог, и умер. Возвращался пешком с Баталовой мельницы со Станоем Скачкой – ходили искать работу у Моно Трактора, – он теперь сам хозяйничал в бывших кошарах хозяйства, где еще содержались около пятисот овец. Ничего не получилось у них с Моно, двоюродных братьев у него было – пруд пруди, – так что все места у него были заняты, и рабочие места пастухов и места рабочих, восстанавливающих ограду из горбыля. Хотя оба приятеля были в таком окаянном положении, что могли согласиться и на место тех кольев, которые горбыль держали. Так вот, возвращались они тропинкой по берегу Виты, и как только перешли Кърджалийскую стену, присели отдохнуть на одном полусгнившем бревне, Начко чего-то местился-местился, да как шлепнется с бревна на землю. Похрипел–похрипел, поцарапал длинными тонкими пальцами по прошлогодней листве, и умер.

Перепугался Станой, и по щекам друга шлепал, и воды ему в рот наливал из фляжки, звал жалостливо:

– Начко, ну Начко, куда ты собрался? Дыши приятель, дыши! Не дело при каждой проблеме умирать. Совсем не дело.

Но после того как убедился, что вытянувшееся тело его приятеля выпрямилось и глаза его застыли неподвижно глядя куда-то в листву над головой, снял кепку, закрыл другу веки и расплакался. Потом нарвал веток ближайших кустов, прикрыл ими приятеля, набросал сверху листьев и пошел своей дорогой. Да так до самого Угла и прорыдал. А там сообщил Шоше, тот завел свой пикап, на нем и добрались до Арнаутского водохранилища, переехали реку по мелководью и перенесли усопшего горемыку на полотнище через Виту.

В его избушке положили на доски кровати, с которой встал он этим утром, и позвали бабок-соседок обиходить как того порядок требует – приготовить человека к переходу в иной мир. Послали весточку и Тачо Нешкову, чтобы сходил на колокольню, да звуком колокола сообщил о смерти приятеля. Позвали и врача, чтобы написал акт смерти, ну и Гошо Кишке сообщили, чтобы позаботился о гробе и могиле – обо всем, что там на погребение нужно. Сообщили и Моно Трактору, – подробно расписали, как все произошло. И он буквально через десять минут явился – черный, потный.

Через какое-то время бабуськи снова пустили Шоша и Станоя в комнатушку Начко – они уже застлали его постель тем же сивым от времени и неистового употребления на протяжении многих лет, старым солдатским одеялом, которым он укрывался до последнего дня. Надели на него новые синие вещи, какие нашли в шкафу, подвязали ему челюсть, чтобы рот не открывался и не пугал приходящих проститься. Вошел и Моно, перекрестился и полез в карман за монетой. Вытащил из кармана приготовленную монету и положил на лоб усопшего – чтобы глаза его больше не открывались самопроизвольно. На столе около головы умершего стояла пиала с пшеницей и поставленной в нее свечей. В руки его, сложенные на груди, воткнули веточку гиацинтов. Выкупанный и переодетый, Голый Начко теперь выглядел, словно какой незнакомец – у него было светлое спокойное лицо, и только какие-то паучьи ручки, особенно на пальцах, по-прежнему были в узелках вен. Шоша вдруг вспомнил, как любил покойный канадскую борьбу, потому что никто не мог его побороть, а многих так обманывала его щуплая фигура.

– Ех… сорока килограммов весу в человеке было, а сколько раз меня побеждал…

– Да уж, в школах по нему – ради экономии средств, – можно анатомию изучать – Не удержался Станой. – Всегда у него все ребра пересчитать можно было. Мир праху…

– Да уж, никогда никому не сдавался ни в матершине, ни в выпивке, ни в работе…

– Жилистая душа у него была… ни кому не кланялся…

Шоша решил, что это наиболее подходящие для проводов в мир иной слова, и что они особенно могут понравиться его приятелю, он даже взглянул в лицо усопшего, словно ища на его мертвом лице какого-то одобрения. Потом он приблизился к холодильнику, стоящему здесь в углу еще со времен социализма, открыл его и охнул:

– Боже мой, да тут ничего кроме паутины! Похоже, что как только нас в январе в лесничестве сократили, он его и не открывал! Ну-ка посмотри в том горшке на печке, что он там себе сготовил?

Станой открыл крышку горшка, заглянул внутрь его:

– Одна фасоль с горьким перцем…

– Боже-боже… Ни хлеба в хате, ни подсолнечного масла, ни сахара… Похоже что он три месяца голодным ходил, как тут не умереть!

В разгороженном дворе Начко постепенно собирались приятели и дальние родственники, из оставшихся, – Начко так и не женился, сестра его умерла еще раньше, племянники – ее дети – давно потерялись в чужих краях. Их стариков только один его дядюшка и двоюродный брат еще как-то двигались. Но Валю Витский, Лаката Цончев, Тиката Тонов и другие, большей частью охотники, как и покойный, уже прибыли, собирались потихоньку около Шоши, и когда история смерти Начко была им рассказана раза три-четыре, со всеми страшными подробностями, пришла очередь и вполне практических вопросов:

– То больше некому… так что нужно решить, как его завтра хоронить, да поминать будем… – начал Шоша. – У него и на соль-то денег не было, но зарыть человека как собаку без ничего мы не можем…

– И не думай о таком даже! Давайте вместе постараемся по-людски отправить человека в последний путь – за всех сказал Валю Витский. – Все охотники чтобы пришли завтра с ружьями, дадим залп – как полагается. Охотника провожать будем.

– Я гроб закажу, саван и крест – сказал Гошо Чеверме (чеверме – кишки; примеч. перев.). И рассердившись на себя за свою щедрость, продолжил: – А Валю пусть о поминках позаботится, вон навес совсем наклонился, где поминать будем…

– Я о могиле позабочусь, только пусть кто-нибудь место покажет, где его близкие похоронены. До обеда выкопаем… – сказал Мето Веждишский.

– Да я покажу, в могилу к его деду положим, его в восьмидесятом или восемьдесят втором хоронили… – добавил от себя Тиката Тонов. – От меня кирпич, чтобы потом могилку подправить.

– Ну, а я свой пикап пригоню, верх сниму, женщины бросят половик какой, да на пикапе его на могилку и свезем. – Произнес Моно Трактор. Он до сих пор виновато молчал, потому что отказал в работе Начко – голодному, истощенному и изможденному человеку.

– Ну, а я приведу попенка Гену, из Луковита, чтобы отпел его по–людски. Он всего-навсего пятнадцать левов за отпевание берет. Что с ними, что без них… – вздохнул Мичо Данкин.

– От меня три литра ракия (болгарское название ориентальской водки «араки» /на Ближнем Востоке это обычно финиковая водка/; примеч. ред.) – сказал Валю Витский. – Вообще нужно чтобы каждый чего-нибудь принес. Еще лимонада принесу.

– А людям на стол что поставим? – Спросил Мето Веждишки. – была бы хоть какая курица…

– И то верно, Пост постом, а на поминках одну крапиву ставить на стол не полагается… – вмешался Горанко.

– Пост! Это всё Пост его до такого положения и довел, три месяца сиротина не ел как человек. – Рассердился Ханко. – Если кто меня спросит, так хоть кого другого если спросить… а давайте-ка завтра рыбы наловим, раков, да по домам каждый пусть посмотрит, у кого что есть. Я его любимой рыбешки наловлю, перед праздниками он до самой Рыбарицы (местечко) ходил, чтобы себе пиалку ушицы сготовить…

– Вот и замечательно! – ободряюще подвел черту под предложением брата, Валю Витский. – Пройдемся завтра с сетями по Дашовскому водохранилищу, Мето пробежится до Каленика и наловит десяток раков, может, кто чесночка принесет, петрушечки, перца лютого, гриль всегда наготове, испечем рыбки, как он любил – все по-людски и получится!

– И от меня двадцать буханок хлеба – внес свою лепту продавец Влад, но тут же поправился – Пожалуй, двадцать пять!

– Коли гриль есть, от меня шесть килограммов мясца, порадуем людей – закончил словесную подготовку к поминкам Наско Шоп.

А вечером в Дашовском водохранилище, под громадой нависших скал, Валю и Ханко присели на берегу выкурить по сигарете. В ногах у них стояли мокрые мешки с сетями и маленькая сумка, пахнущая раками. Солнце садилось за скалами. Валю вздохнул:

– И сколько было Начко Голому, что умер?

– И пятидесяти не было…

– Еще бы жить и жить – тихо произнес Валю. Помолчал, затянулся и добавил:

– А если бы мы, хоть разочек поинтересовались тем, как он живет и что ему нужно, может быть еще бы и пожил бы человек…

– Понятное дело, но кто его знает, в чьем кармане теперь звенит та стотинка, которую по обычаю кладут на лоб усопшего – поставил точку в разговоре, Ханко.

Переведено 10. 11. 2011г.