Къщата падаше. Падаше бавно, вгледана в зейналата пред нея дупка, сякаш се навеждаше да търси нещо изгубено. През пролетта и есента, когато дъждовете пълнеха дупката с вода къщата можеше да види отражението си в нея. Виждаше олющените си стени, ослепелите прозорци и увисналата от стрехата дъска, която пресичаше като белег лицето ѝ.

Отдавна, когато беше нова и хубава, когато димът от комина се изпъваше нагоре към облаците, за да ги накара да се разкихат и разлеят водата си по земята, къщата си посади дърво. Направи го с помощта на малка детска ръка, която изхвърли през прозореца един орех. Почвата в градината не беше кой знае каква, но животът обикновено не придиря много и след време там, където беше паднал орехът се появи малко зелено стъбълце. Нататък слънцето и дъждът си свършиха работата — стъбълцето се превърна във фиданка, а тя — в красиво и силно орехово дърво. Животът за къщите и дърветата тече бавно, та минаха години, докато един от клоните на ореха се протегна и докосна къщата — под стрехата, точно между двата прозореца на втория етаж. Листата на клона засенчваха прозорците и този жест на внимание и загриженост накара къщата да се почувства специална. Тя имаше орех, а орехът имаше нея — тъй както всички неща на света си принадлежат едно на друго.

Така двамата поеха заедно през времето — той, прегърнал я нежно и тя, вгледана с любов във короната му. А времето не спираше нито за миг — донасяше едно, изхвърляшe друго и променяше света ей тъй, за забавление. Правеше го, обаче, бавно и внимателно, сякаш плетеше чорап — бримките на дните се наслагваха една върху друга без прекъсване и ред по ред изплитаха сезони и години. Горещите летни следобеди приспиваха птиците по клоните на дървото, щурците се завираха дълбоко в пукнатините на жадната за влага земя и само скърцането на една люлка, вързана за онзи почти хоризонтален клон и веселите викове на децата образуваха вълнички в гъстия като петмез въздух. Децата растяха и това личеше по промяната в гласовете им и по следите които оставяха зиме в снега — стъпките около снежния човек ставаха все по-големи, а след време снежният човек вече не се появяваше с първия сняг. Има такова време — когато предишните деца ги няма, защото са отишли в света на възрастните, а новите още не са дошли. Време, в което светът седи замислен край пътя и се чуди накъде да хване — към своя край или към бъдещето си. Всичко е притихнало в очакване. Но не за дълго — идваха дни, когато люлката отново скърцаше, хладното мазе се пълнеше с тумбести дини а косовете се надпреварваха да кълват узрялото грозде по асмата. Вечерите бяха дълги, шумолящи от тихите разговори около масата под ореха, а нощите носеха желание за любов. Зиме снежният човек гордо се пъчеше с дългия си червен нос — почти толкова червен, колкото бузите на децата и виното, което палеше искри в очите на бащите им. И над всичко това орехът и къщата щастливо се споглеждаха — нали това бяха техните деца — и най-малките, и най-старите, които с труд мъкнеха годините си.

Колелото се завърташе и на мястото на тъжните хлипания, с които изпращаха някого много далеч и завинаги, се чуваше проплакването на ново малко човече, велегласно обявяващо на света, че идва, за да го покори.

Поколенията се сменяха, родът обаче оставаше здраво вкоренен в малкото парче земя, където къщата и орехът грижливо събираха спомени — още от времето, когато светът и всички в него бяха млади. Спомените се издигаха нагоре със соковете на дървото, отиваха в листата и от там полека и невидимо капеха върху изруселите от слънцето коси на малките момчета и момичета, за да напоят душите им с обич. И децата отнасяха тази обич със себе си — в далечни краища, където и от най-високата планина не може да се види родния дом, а тези които оставаха в къщата и умираха там я предаваха отново на земята, от която беше дошла. Годините, добри или лоши, спокойни или посивели от праха, който вдигаха войнишките ботуши, потъваха в реката на живота. Понякога пълноводна и буйна, понякога — тънко ручейче, което аха да изчезне съвсем. Нещата се случваха, вестите за тях идваха, натоварени на магарешки самари, велосипеди, автомобили или просто се появяваха един ден, без никой да знае как и от къде. Идваха със закъснение или изобщо не се отбиваха през къщата — решили, че тук времето тече прекалено бавно, те препускаха по широките пътища към места, където хората не живеят, а тичат, за да изпреварят самите себе си.

Земята се въртеше все по-бързо, селата се приближаваха едно към друго, ставаха градове, които също скъсяваха разстоянията помежду си — светът се смаляваше. Новината сега не идваше — тя връхлиташе. Или, по-скоро, новината включваше в себе си всичко което срещнеше по пътя си.

И времето — преди то течеше — кога бързо, кога бавно, но като застанеш на единия край, можеше да го видиш, как избледнява в далечината. Хората стояха в средата на това течение като пътници, чакащи на малка гара, взиращи се назад и напред по продължение на релсите. Назад — понякога чак до войната, разхвърляла ръждясали цистерни, димящи купчини въглищна пепел и тук-там някоя прекатурена каруца. Напред — до следващата жътва или до сватбата на някое от децата. Нататък релсите се губеха в мъгла, но усещането, че са там караше хората да вярват, че на другия край пак има свят, има живот и те все някога ще стигнат до него. И посоката беше една — от вчера към утре, минавайки през днес, когато се случват единствено важните неща.

Времето нямаше вече посока — не идваше и не си отиваше, а се осукваше около себе си и около света, разпъвайки го по спирала, раждаща се и изчезваща на същото място. Виещо от усилие да се затвори в себе си, да възстанови изгубената си цялост, разкъсана на хиляди мигове, отрязъци, насечени от новини за неща, които може да са се случили, а може и не. Защото случването на нещата предполага начало и край, то е като канапче с нанизани шарени топчета — хората и нещата, които те правят. Сега на всички им се случваше всичко — едновременно и непрекъснато. Канапчето го нямаше, хора и случки бяха смесени и като че огромна шепа гребваше от тази смес за да я хвърли в нагорещен тиган, където шарените топчета подскачаха с писъци нависоко — не защото така трябва, не защото едно води до друго, а защото не могат да си намерят място.

И в този препускащ свят, който прескачаше днешния ден, за да търси себе си там, където още нямаше нищо, родът не издържа и се загуби. Много години бяха минали без да се чуе детски смях под ореха. Асмата подивя от мъка, гроздето се раждаше дребно, беше кисело и косовете не се надпяваха вечер. Изоставени, обградени от тишина, къщата и орехът продължаваха бавно по пътя си, убедени, че някога — когато и да е — животът ще надникне отново в запуснатия двор. Бяха остарели заедно — все още докосващи се, подкрепящи се един друг, трупащи спомени и тиха тъга.

После отсякоха ореха. Никой не разбра кой и защо. С писък на болка дървото бавно се строполи на една страна и притихна. Там, където трябваше да са корените му, нямаше нищо. Защото те не бяха в земята. Корените му бяха в сърцата на стотиците родени, живели и умрели под сянката му и затова под него зееше огромна яма — черна и дълбока, която стигаща до центъра на земята.

Нещо се пречупи в къщата. Загубила единствената си опора, стенеща под тежкото небе, което я натискаше все по-надолу, тя се килна на една страна — като че надничаше в ямата, където беше изчезнал целият ѝ живот. Падаше. Падаше бавно, отчаяно опитваща се да се хване за несъществуващата вече надежда. Хълмът зад нея полека се издигаше и я тласкаше към ръба на ямата, ветровете я брулеха и накрая тя се предаде.

Един ден тя се свлече безшумно в дупката и изчезна.

А след нея постепенно потъна опустелият свят. Свят без корени, за който нямаше днес, нямаше и утре.

Дом падал. Падал медленно, всматриваясь в распахнувшуюся перед ним яму, словно наклонялся в поисках чего-то потерянного. Весной и осенью, когда дожди заполняли яму водой, дом мог видеть на ее поверхности свое отражение. И он видел обшарпаные стены, ослепшие окна и провисшую доску козырька, которая словно шрам пересекала лицо дома.

Давно, когда дом был еще молодым и новым, когда дым трубы поднимался вверх к облакам, чтобы заставить их расчихаться и пролить воду на землю, дом посадил себе дерево. И сделал это с помощью детской руки, которая выбросила через окно орешек. Почва в саду была не кто знает какой, но жизнь обыкновенно не придирается к таким вещам, и через какое-то время там, где упал орех, появился росточек ореха — маленький зеленый стебелек. Потом солнце и дождь сделали свое дело — и крохотный росточек превратился в молоденькое деревце, а еще позже и в красивое сильное ореховое дерево. Жизнь домов и деревьев течет медленно, так что прошло немало лет, пока одна из веток ореха протянулась до самого дома, до самого козырька, как раз между двумя окнами. Листья ветки затеняли окна, и этот жест внимания и заботы заставлял дом чувствовать себя как-то особенно. У дома был орех, а у ореха был дом — потому что все в этом мире принадлежит друг другу.

Так они и пошли по жизни вместе, он — нежно обняв дерево ореха, а дерево ореха — нежно обняло дом. А время не останавливалось ни на мгновение — приносило одно, уносило другое, изменяло мир ради своей забавы. Но делало это медленно и внимательно, словно вязало носок из домашней шерсти — и как петля к петле, сплетались дни, рядок за рядком переплетались сезоны и годы. Жаркие летние полудни убаюкивали птиц на ветвях ореха, сверчки прятались глубоко в трещины дерева и жаждущей влаги земли, и только скрип люльки, приявязанной к той, почти горизонтальной ветке, и веселые крики детей, создавали волны в густом воздухе. Дети расли, и это было заметно и по их голосам и по следам, оставляемым ими на снегу зимой — следы их ножек вокруг снеговика становились все крупнее, а потом снеговик таял и больше не появлялся до самого первого снега. Случалось, что предыдущих деток уже не было, потому что они выросли и отправились в мир взрослых, а другое поколение еще не пришло. Время, в которое мир задумчиво сидел у обочины, и дивился: куда бы отправиться — к своему концу или к своему будущему. Все замирало в ожидании. Но, ненадолго – приходили новые дни, когда люлька снова приходила в движение, глубокий подвал заполнялся переспевшими тыквами, а скворцы неустанно клевали виноград над беседкой. Вечера были длинными, шуршащими тихими разговорами у стола под раскидистым орехом. А ночи приносили желание любви. Зимой снеговик гордо выпячивал свой длинный красный нос — почти настолько красный, насколько были красными щечки ребятишек и вино, которое разжигало блеск в глазах их отца. И над всем этим орех и дом щастливо переглядывались — ведь это же были их дети — и большие и маленькие, и самые взрослые и самые старые, которые еле несли на плечах свои годы.

Колесо жизни продолжало вертеться и вместо печальных всхлипываний, с которыми провожали в неведомую даль и навсегда, снова слышался плач нового младенца, настойчиво сообщающего, что он пришел в этот мир, чтобы покорить его.

Сменялись поколения, а род, однако, оставался крепко укорененным в свой кусок земли, где дом и ореховое дерево заботливо собирали воспоминания, которые тянулись еще с того времени, когда мир и все в нем, были молодыми. Воспоминания вместе с соками дерева, поднимались все выше и выше по стволу дерева до самой листвы и оттуда потихоньку, незаметно капельками стекали на выгоревшие от солнца волосы маленьких девочек и мальчиков, чтобы наполнить их души любовью. И дети уносили с собой эту любовь, уносили в далекие края, где и с самых больших высот невозможно было увидеть их родину, родной дом, а те, кто оставался в доме и умирал там, передавали свою любовь родной земле — этому маленькому кусочку ее, откуда она и появилась. Годы, плохие или хорошие, спокойные или поседевшие от пепла, который поднимали солдатские сапоги, тонули в реке жизни. Иногда полноводной и стремительной, иногда — в тоненьком ручейке, готовом вот-вот совсем исчезнуть. Случались всякие ситуации, и вести о них приходили, нагруженные в мешки на осликах, велосипедах, автомобилях или просто появлялись однажды, и никто не знал, откуда они появились. Они приходили с опозданием или вообще обходили родной дом, решив, что здесь время течет слишком медленно, они устремлялись по широким дорогам к тем местам, где люди живут на высоких скоростях, почти летая, чтобы опередить самих себя.

Земля вертится все быстрее, села все ближе приближаются друг к другу, превращаясь в города, которые тоже сокращают расстояния между собой — мир уменьшается. Новости сегодня не приходят, они прилетают. Скорее всего, новости сегодня включают в себя все, что встречают на своем пути.

И время — раньше-то оно шло — когда медленно, когда быстро, но когда стоишь на одном его краю, можешь видеть, как оно уменьшается, бледнеет в дали. Люди стоят в середине этого течения, словно путники на крохотной станции, ждущие своего поезда, и поэтому с нетерпением всматриваются то вперед, то назад по направлению рельсов. Назад — иногда до самой войны, на разбросанные проржавевшие цистерны, дымящиеся кучи угольного пепла и кое-где на перевернувшуюся бричку. Вперед – до следующей жатвы или до свадьбы кого-то из детей. Дальше рельсы теряются в тумане, но ощущение, что они там, заставляют людей верить, что на другом их конце есть мир, есть жизнь и они все когда-то доберутся туда. И направление одно — от вечера до утра, проходя сквозь сегодня, когда случаются только самые важные вещи.

У времени нет направления — оно не приходит и не уходит, а завивается вокруг себя и около мира, растягивая его по спирали, рождается и исчезает на том же месте. Воющее от усилий замкнуться в себе, восстановить потерянное, разорванное на тысячи мгновений, отрезков, насеченных на новости о вещах, которые может быть случились, а может быть, и не случились. Потому что случавшееся предполагает, начало и конец происходящего, оно как шнурок с нанизанными на него пестрыми шариками — людьми и вещами, которые они делают. Теперь со всеми ими что-то случалось — постоянно и одновременно. Шнурка не было, люди и случаи перемешались, и кажется, что какая-то большая кисть хватает эту смесь, чтобы бросить в раскаленную сковороду, где пестрые шарики с писком подпрыгивают ввысь — не потому что так нужно, не потому что оно ведет за собою другое, а потому что они не могут найти себе места.

И в этом постоянно спешащем мире, который перепрыгивает через день сегодняшний, чтобы отыскать себя там, где еще ничего не было, род не выдерживает и теряется. Много лет прошло в доме около ореха без шума детских голосов. Виноградная лоза одичала от мук, виноград теперь рождался мелким, был кислым, и даже скворцы больше не соревновались здесь вечерами. Брошенные, утопающие в тишине, дом и ореховое дерево медленно продолжают по своему пути, убежденные в том, что однажды, хоть в отдаленном будущем, жизнь заглянет сюда, в опустевший и уже запущенный двор. Они постарели вместе — все еще касающиеся друг друга, поддерживающие друг друга, собирающие свои воспоминания и тихую печаль.

Потом орех спилили. Никто не понял: кто и зачем. С писком боли дерево медленно завалилось на одну сторону и притихло. Там, где когда-то должны быть его корни, ничего не было. Потому что они были не в земле. Его корни были в сердцах многих людей, родившихся, живших и умерших под его тенью и поэтому под ним теперь зияла огромная яма — черная и глубокая, которая достигала до самого центра земли.

Что-то переломило дом. Потеряв свою единственную опору, стонущий под тяжелым небом, которое все пригибало его вниз, дом наклонился на одну сторону — словно бы заглядывал в яму, где пропала вся его жизнь. Дом падал...Падал медленно, отчаянно пытаясь ухватиться за несуществующую надежду. Холм за домом понемногу приподнимался и подталкивал дом к краю ямы, ветры его неистово трепали, и дом, в конце концов, сдался.

Однажды он бесшумно сполз в яму и исчез навсегда.

А за ним постепенно утонул и весь мир. Мир без корней, для которого не было ни сегодня, ни вчера, ни завтра.

Переведено 9 февраля 2012 г.