Селото е малко, улиците са тесни, а къщите, като изключим кметството и комуналното стопанство, са все едноетажни.

Едно време, по турско, църквата е била вкопана в земята, а после, след освобождението, са надградили един кат, ама и той — граден-недограден — среден на ръст човек като влезе и мете с глава паяжините по тавана. А наш Стефан, на чина Дона дангалака, тъй и не влиза вътре, ами по празници и погребения стърчи отвън и гледа през една кръгла дупка, избита уж да минава кюнецът на печката. Поп Митър веднъж ми се оплака, че понякога, по време на служба, като погледне над главите на хората, погледът му среща ококорените стефанови очи, следящи го през дупката.

— Сърцето ми спира, казвам ти! Облещил тия комбали, сякаш господ ме гледа! — и боязливо се прекръсти.

Поп Митър е нисичък, спретнат и благ. Види ли го за пръв път, човек се стряска от втренчения поглед — като на керкенез, оглеждащ полето за някоя мишка. Но тихият му, малко напевен говор и свенливата усмивка, която крие в брадата си, са спечелили сърцата и на вярващи, и на невярващи. Двайсетина години има откакто е в село. Помня, докара го тогава Цепата с москвича си. Той е зевзек и докато вадел от багажника двата куфара, превързани с връв, шепнешком разправял на няколкото баби, дошли да посрещнат новия свещеник, че го бил купил от Детмаг. Нарочно, рекъл, го избрах такъв дребен, че да пасва на църквата. Защото, ако бил по-едър, трябвало да служи, полегнал на една кълка пред олтара. Ама той, Цепата, си е такъв.

Комшии сме с поп Митър и лозята са ни едно до друго, та си имаме приказката. Аз, като бивш осеменител в стопанството и помощник на кмета, се броя откъм по-учените в село, пък и любопитен съм от край време. Попът, нали това му е работата, обича да говори и да наставлява, та сме прекарали много следобеди под джанката в горния край на лозето, улисани в разговор — я нещо от светите книги, я по други, светски работи. Така, един ден, докато си подавахме едно лимонадено шише с ракийка, разговорът се завъртя около рая и ада. Напънах се, изрових чуто-недочуто за слънца и галактики и взех да кандърдисвам поп Митър, че няма такива неща като ад и рай.

— Къде, бе, къде са тия места? — палех се аз — И колко големи трябва да са, та да съберат всички души? Хайде, за рай не трябва много място, че колко са тия, дето отиват там, ама адът — ехеее, бая голямшък трябва да е, нали? На — сонди бият на незнам колко си километра, на Луната отидоха — нищо!

Поп Митър взе шишето, отпи малка глътка, въздъхна и примижа срещу слънцето.

— Знаеш ли, Иване... — отпи още една глътка, позасмя се и рече — За какъв... — млъкна, прекръсти се и продължи — та, защо ти е да ходиш до луната? И защо... а, оня ден разправяха по телевизията, че душата на човека тежала двайсет и един грама, представяш ли си?! Как пък я измериха, бе!

По смръщените му вежди разбрах, че хич не му е на сърце тая работа с претеглянето на душата и ако не беше божи служител, сигурно би казал някои нещица за кантарите и тия, дето мерят с тях — и този, и онзи свят. Попът се умълча, на мен също ми мина меракът да го човъркам и останахме така — облегнати на джанковото дърво, със затворени очи под слънцето. Бях се умислил нещо — имах си дертове, като всеки — когато попът заговори отново:

— Не знам, колко тежи душата, Иване, ама знам, че е достатъчно голяма, та да побере и рая и ада. Няма нужда да зяпаш по небето или да се ровиш под земята — всеки ги носи в себе си. И, да знаеш, различни са — което за теб е рай, за мен може да е ад.

Погледна ме, докато аз изцеждах последната капка от лимонаденото шише в устата си, пресегна се към торбата и извади от нея една манерка. Подаде ми я мълчаливо и с усмивка гледаше, как примлясквам от удоволствие — майстор си беше той, хубава ракия вареше, пък и не му се свидеше.

— Ей тая ракийка е райска работа — и за теб, отче, че и за мен — мислех, че сме приключили с приказките за душите и таман щях да му разкажа за малачката на Димо Жебата, дето роди малаче с три крака, когато поп Митър ме попита:

— Ходил ли си на опера?

— Каква опера бе, акъл имаш ли? — аз от две години на кино не съм ходил, а ти...

— Ами, ще трябва да идем някой ден... — той се позамисли и продължи — да ти разкажа ли една история за ада и рая? — И без да дочака отговор, започна.

— Отдавна беше — по онова време хората носеха обувки с подметки от гьон, парите бяха малко, та един чифт се носеше на обущаря по няколко пъти — за изядени токове, за налчета, за какво ли не. Току до църквата, в която служех, имаше обущарница. „Рангел и ко.” се казваше. Рангел беше там, а „ко” нямаше, ама написал го, човекът, за авторитет. Та тоя Рангел беше интересен човек — мургав, слаб, грозноват, с дълъг орлов нос и права, черна коса, която падаше като креп над очите му, като се наведеше да работи. Имаше си недъг — малка гърбица от ляво, която изкривяваше рамото му нагоре. Смешен беше — да ме прости господ — сякаш се канеше да бръкне в джоба си. Заради този му недъг учителят по музика го наричаше Риголето — герой има такъв, от една опера.

Градчето беше малко, хората — не много учени, та водени от някаква си логика, повечето му викаха Риголе — както... ами, както море и морето, нали разбираш. „Здрасти, Риголе!” — ще каже някой, дошъл в обущарницата — „мож ли наби малко клечки в тая подметка, че отзяпва като волски език?” И нашия Риголе набиваше клечки, подлепваше, ковеше — взимаше евтино и работеше добре. Живееше сам — трудно се намира жена, когато имаш гърбица.

По него време беше минал четиридесетте и отдавна бе свикнал със самотията. Чукаше по цял ден, шиеше, приведен над машината, а вечер се прибираше в двете стаички над дюкяна, където имаше една вещ, на която особено държеше — една радиола, чийто грамофон заместваше присъствието на друг човек в жилището. Та, слагаше някоя плоча, отваряше бутилка вино и тихичко пригласяше на радиолата. Тихичко, докато виното в бутилката свърши. А после идваше най-хубавото от вечерта — леко позамаян, Риголето извисяваше глас. Не много, но достатъчно, за да се чува на улицата. А какъв глас!... Право казват хората, че господ с едната ръка взема, а с другата дава. Дълбок и плътен, тоя глас хем галеше като кадифе, хем имаше в него една стаена сила — като когато сложиш в огъня дъбови цепеници. Риголето пееше, хората — едни му се радваха, други се подсмиваха, а на сутринта носеха обувки за поправка. Както виждаш — от една страна — този недъг беше нещо като ад, но пък Риголето имаше и своя рай, населен от старата радиола и няколко десетки плочи.

Надолу по улицата имаше малка месарница, с друг един самотник — Дянко месаря. Но неговата беше друга — едър, с тежък кокал, русоляв, Дянко живееше сам, защото така искаше. Момите се лепяха по него като мухи — хем хубавец, хем с добри доходи — за какво му беше да се жени? Не, че бяха приятели с Риголето, не. Работеха на бартер, както се казва — единият ходеше винаги със здрави обувки, а другият често имаше за вечеря я малко дроб, я момици, я някое бъбрече. Погаждаха се тия двамата, нищо че бяха като деня и нощта.

Е, не му беше и на Дянко всичко наред — имаше си една мъка и той.

Преди години се бяха водили с едно момиче — Маргарита се казваше — не беше хубавица, ама много весела. Все засмяна, все приказва, а очите ѝ светят. Хубаво, ама тя, нали е жена, все за сватба говореше, за деца, за къща... а наш Дянко не искаше да слага хомота, дето има една дума.

После Маргарита изчезна. Разправяха, че в окръжния град отишла — келнерка ли, барманка ли — не помня вече. Две години я нямаше, две години Дянко месарят все за нея говореше — където седне и където стане — мъчно му беше. Уж все се канеше да иде да я търси, уж да я прибира, ама само на думи си остана това прибиране.

И ето ти на — един ден от автобуса слиза една млада жена с малко куфарче в ръка. И веднага се вижда, че е бременна. Маргарита. Поогледа се, поздрави тоя — оня, пък се запъти към месарницата. Обедно време беше, денят топъл и Дянко беше седнал отвън, на стъпалата, на въздух.

Като видя, кой идва, скочи на крака, а тя спря, пусна куфарчето на земята и го загледа усмихната. Усмихната, но очите ѝ плувнали в сълзи.

Постояха така, постояха, после влязоха в месарницата. Няма и половин час да са били вътре и вратата се отвори, Маргарита слезе по стъпалата, а Дянко остана горе, на вратата, с поглед в краката си, със свити юмруци.

Момичето постоя миг-два и се запъти към църквата, пред чиято врата бях излязъл, да изпуша една цигара. Да, пушех тогава. Да ме пита някой защо, ама ха де. В църквата Маргарита запали свещичка, постоя, загледана в пламъчето а после тежко се отпусна на една от пейките. Седнах до нея. Няма да ти казвам, какво си говорихме. С две думи — майка ѝ починала предната година, а баща ѝ продал къщата и заминал нанякъде. И тя — на пътя.

Докато се чудех, как да ѝ помогна, вратата се отвори и в светлината се очерта разкривен силует. Познах Риголето, но недоумявах, за какво е дошъл. Не беше вярващ и влизаше в църквата само за опело на някой роднина или съсед. Той бавно се приближи, наведе се, взе куфарчето ѝ, без да каже дума, тръгна навън. Маргарита го гледаше, неподвижна, с ръце в скута си и разплакани очи. След няколко мига тръсна глава, стана и последва обущаря. Двамата влязоха в дюкяна, ключът изщрака в бравата и това беше.

На другия ден Риголето отвори, както обикновено, но към десет часа затвори и се запъти към пазара. Върна се след час, понесъл две торби. Сигурно ги е оставил горе, в малкото си жилище, защото след малко го видях, приведен над калъпите, да се заема с ежедневната си работа. Маргарита не се показа няколко дни, а когато излезе, изглеждаше спокойна, почти щастлива. Разхождаше се бавно по улиците, говореше с приятелки от едно време, сядаха на чаша кафе при фонтанчето в центъра.

И така един месец. Никога не ги видях с Риголето. Неговият живот сякаш не се бе променил — денем в дюкяна, вечер — в къщи. Едно нещо липсваше, обаче — спря да пее. Ни тихо, ни силно. И радиолата не пускаше. Какво правеха горе с момичето, как се бяха устроили, не се разбра. Бях сигурен, че помежду им няма нищо. Нищо, от което да се срамуват.

А Дянко — опита се няколко пъти да говори с Маргарита. Напразно. Не зная, какво е мислил, какво е размислял, но каквото и да е то, късно бе дошло. Питал е, види се, гордостта си в оня ден. А тя понякога така силно крещи, че заглушава тихите думи на сърцето. Тихи са те, наистина, ама дълбоки следи оставят. Не можеш ей тъй ги прескочи. И Дянко не можа... Обикаляше край обущарницата, дори веднъж налетя да бие Риголето, но ги разтърваха. Псуваше и викаше, че са му откраднали момичето. И той се промени. Сякаш някой бе духнал свещта — тъжни станаха очите му. Нямаше го оня мерак за весел живот. Само от време на време се развеселявал — казват — в кръчмата. Но що за веселост е това, която идва само с чашата, а вътре си е пусто и студено?

След това, една вечер, пред обущарницата спря линейка. Подкрепяна от една сестра, Маргарита се качи, Риголето ѝ подаде малка чанта и линейката замина за окръжния град. Запътих се към Риголето, да го питам какво става, но той побърза да се прибере.

Мина седмица и линейката отново спря пред дюкяна на Риголето. Този път Маргарита държеше пред гърдите си малък вързоп — очевидно всичко бе минало добре и сега тя и бебето се прибираха. Къде се прибираха — у дома ли? Дом, който бе събрал самотния ад на недъгавия и бепризорния ад на изоставената бременна жена? Тогава ми се струваше, че много мъка се е събрала в тая къща, че темелите няма да издържат и всичко ще се срути. Мислех си, че като събереш две болки, две мъки на едно място, ще се получи по-голяма мъка. Убеден бях в това. Докато, една вечер, не чух радиолата. А след малко — и красивият глас на гърбавия обущар. Пееше, Риголето отново пееше! А в паузите, между две песни, се чуваше смях — весел женски смях. И още нещо сякаш чух — тъжните, самотни мисли на един млад човек, уплашен от света, уплашен от себе си.

Върнах се в църквата, за да се помоля. За двамата, които превърнаха ада в рай. И за третия — чийто ад беше сътворен от самия него.

Има мигове, идващи, за да променят целия ти живот. Те чукат на вратата и носят истината. И от кого, ако не от самия теб зависи, дали тази истина ще бъде ад или рай?

Поп Митър въздъхна, погледна ме с втренчения си поглед, усмихна се и стана:

— Хайде, Иване, да си вървим, че я кое време стана. Те, нашите приказки край нямат. Има ли ад и рай, няма ли...

Поехме бавно по пътя. Откъм селото се чуваха хлопките на козите, връщащи се от паша, кучешки лай, подвикванията на чобаните. Дечурлигата се гонеха по улиците, навиквани от майките си, мъжете ту псуваха, ту се смееха. И насред цялата тази какофония вечерта се наместваше над покривите с килнати комини, готова да прибере под полите си мъките и радостите на още един божи ден.

Сельцо это маленькое, улочки тесные, а дома, если исключить здания администрации и коммунального хозяйства, все одноэтажные.

Когда-то, еще во время турецкого ига, церковь утопала в земле, а потом, уже после освобождения, сверху надстроили еще один этаж, но и тот низкий-низкий, — ровно настолько подняли крышу, чтобы только человек среднего роста выпрямился в свой рост и свободно мог собрать паутину с потолка собственной головой. А наш Стефан Длинный, тетушки Донки сын, так и не входит внутрь, а в праздники и на погребениях торчит снаружи и смотрит через одну круглую дырочку, которая предназначена для печной трубы. Поп Митрий однажды пожаловался, что иногда, во время службы, как ни посмотрит над головами людей, все упирается в вытаращенные глазищи Стефана, смотрящие на него через эту дырку.

— Да, у меня аж сердце останавливается! Говорю ж вам! Вытаращит эти камбаловские глазищи, и словно Господь на меня смотрит! — поп боязливо перекрестился при этих словах.

Поп Митрий низенький, аккуратный и благодушный человек. Когда его видишь впервые, то невольно пугаешься взгляда, который словно пробуравливает тебя насквозь и начинаешь чувствовать себя, словно полевая мышь, за которой охотится какая голодная птица. Но его тихий, даже напевный голос и застенчивая улыбка, прячущаяся в бороде, вызывают трепет в сердцах прихожан с самой первой встречи. И в их плен попадают и верующие и неверующие прихожане. Около двадцати лет он служит в этом селе. Помню, как привез его тогда Цепа на своем москвиче. Пока новый священник снимал с машины два свои чемодана, перевязанных бичёвой, шутник тогда шепотом брехал бабкам, пришедшим встретить нового священника, что купил его в детмаге. «Нарочно, — говорил Цепа, — выбрал такого маленького, чтобы в церкви помещался. Потому что если бы взял человека крупнее, ему пришлось не стоять перед алтарем, а лежать». Но он — Цепа, же умный, вот и рассудил, как будет лучше.

Мы с попом Митрием дважды соседи — и живем рядом и виноградники у нас тоже рядом. Так что часто общаемся, разговариваем. Я, как бывший зоолог-осеменитель в хозяйстве, да еще и помощник главы администрации села, отношусь в сельце нашем к ученым людям, да и любознателен я сверх всякой меры. Поп, такая у него служба, любит с людьми разговаривать, да поучать всех, наставлять. Так что проводим мы немало времени под деревом алычи в верхнем конце виноградников, увлеченные содержательными разговорами — я ему о светских книгах толкую, он мне о святом писании. Так как-то однажды, когда у нас по кругу хорошо ходила бутылочка от лимонада наполненная ракией, завязался разговор о рае и аде. Ну, я поднатужился, и вытащил на свет божий из своей памяти все, что только когда-то хоть краем уха слышал о солнце и галактиках, да принялся нападать на попа Митрия, доказывая ему, что нету на свете ни ада тебе, ни рая.

— Ну, где? Где они? — разгорячено и настойчиво приставал я к нему. — Да и какими большими должны тогда быть, чтобы собрались в них, вместились души всех усопших нашего мира. Ну, ладно еще в раю много места не нужно — туда мало кто попасть может. Но ад, ад-то где? Уж для него многовато места нужно. Скважины вон какие глубокие научились бурить — многокилометровые, а нету никакого ада, на Луну слетали — и там рая никакого нет!

Поп Митрий брал у меня из рук бутылочку с ракией, отпивал маленький глоточек, и разнежено жмурился на солнце.

— Знаешь, Иван... — он отпивал еще один медленный и длинный глоток, посмеивался и говорил — За каким... — смолкал, крестился и продолжал — зачем тебе на Луну летать. И вообще: чего землю бурить, если на днях по телевизору рассказывали, что душа человеческая весит двадцать один грамм, представляешь? И как только ее взвесили...

По его наморщенным бровям я понимал, что не нравится ему это дело со взвешиванием души человеческой, и не будь он служителем церковным, наместником Господа на земле, наверное, не удержался бы и высказал все, что думает по поводу тех весов, на которых душу человеческую кто-то решился взвесить. Тоже мне, умельцы — все норовят и тот и этот свет взвесить. Поп еще помолчал немного, у меня тоже испарилось желание спорить с ним, и мы замолчали надолго, лежа с прикрытыми веками, в тени раскидистой алычи на дальнем конце виноградника, облокотившись о дерево спинами. Я так даже задумался уже о своих делах — в семье имелись кое-какие проблемы, когда поп Митрий заговорил снова:

— Нет, не знаю я, сколько может весить душа человеческая, Иван, но знаю, что она довольна велика, коли вбирает в себя и ад и рай. И нет необходимости с открытым ртом разглядывать небо или буриться в землю — каждый носит свою душу в себе, а в ней и рай и ад свой. И у каждого они свои: одно и то же может быть для тебя раем, а для меня адом.

Пока я сцеживал последнюю капельку ракии из бутылочки от лимонада, он смотрел на меня внимательно, словно проверяя — понял ли я его, потом потянулся к холщовой сумке и вытащил из нее фляжку. Подал он мне ее молча, и только с улыбкой смотрел как я причмокиваю от удовольствия — мастер он варить ракию, — хорошую варил, а главное — не жадным был.

— Вот эта ракия — райское дело и для тебя, отче, и для меня — я уже думал, что мы закончили разговор о душах и как раз собирался рассказать ему о том, что телочка Димо Джебы окотилась теленком с тремя ногами, когда поп Митрий спросил меня:

— Ты в опере бывал?

— Какая опера, ты в своем уме, отче? — я в кино два года не был, а ты...

— Надо сходить как-нибудь... — он задумался, и потом продолжил — рассказать тебе одну историю о рае? — И не дожидаясь моего ответа, начал.

— Давно это было — тогда люди еще носили башмаки с подметками из резины, денег не было, так на ремонт к обувщику башмаки по много раз носили — то каблуки починить, то носы прошить, да мало ли... Как раз около церкви, в которой я тогда служил, и была мастерская по ремонту обуви. «Рангел и Ко» называлась. Рангел был там, а «Ко» не было, но написал себе человек ради авторитета. Интересным человеком тот Рангел был — смуглым, худым, страшноватым, с длинным орлиным носом и прямыми черными волосами, которые постоянно падали ему на глаза, когда он наклонялся работать. Горб у него был слева, который искривлял плечо вверх. Смешной был — прости меня, Господи — при движении все казалось, что он собирается к себе в карман залезть. Из-за этого горба учитель по музыке называл его Риголетто — так зовут героя одной оперы.

Городок был маленьким, люди не очень умные, так что по какой-то своей логике, все его не Риголетто звали, а Риголе — как..., ну как по созвучию с морем, понимаешь. «Здрасте, Риголе!» — крикнет кто-нибудь, пришедший в обувную его мастерскую — можешь мне подметки починить, а то снова все нутро вывалилось как язык у вола. И наш Риголе прошивал, чинил, подклеивал те подметки — брал за работу дешево и работал очень хорошо. Жил один, трудно найти жену, если ты горбатый.

В то время ему за сорок было, и он давно привык к своему одиночеству. Целыми днями стучал, приколачивая мелкими гвоздиками чужие подметки, шил, низко склонившись над машинкой, а вечером уходил в свои две комнатушки над местной забегаловкой, где у него была только одна, совершенно бесценная для него вещь — радиола, граммофон которой вполне замещал ему присутствие еще одного живого человека в квартирке. Ставил он пластинку, откупоривал бутылку вина и потихоньку подпевал тому, кто пел в радиоле. Тихонько, но от души подпевал, пока не заканчивалось вино в бутылке. А потом начиналось самое прекрасное, — слегка опьяневший Риголетто повышал голос. Не очень, но достаточно, чтобы было слышно на улице. А какой у него был голос! Правду говорят люди, что Господь одной рукой что-то забирает, а другой что-то дает взамен. Глубокий плотный приятный голос ласкал слух, как бархат, была в нем какая-то затаенная сила — словно у поленниц в огне. Риголетто пел, и одни люди радовались его голосу, другие насмехались над ним, а по утру все несли ему в ремонт свои башмаки. Так что, как видишь, — с одной стороны, этот горб был его бедой, что-то вроде ада, а с другой был у Риголетто и свой рай, который вполне умещался в одну радиолу и десяток старых пластинок.

Внизу улицы был у нас мясной магазин, в нем работал другой одинокий человек — Дянко — мясник. У него была другая проблема — сам он был крупным блондином с тяжелыми широкими — как у нас люди говорят — костями. Дянко тоже жил сам, потому что так ему было хорошо. Девушки по нем сохли все без исключения — во-первых: красавец, во вторых: у него доходы стабильные и высокие. Незачем ему при этом было жениться. Они с Риголетто не то что были приятелями, но общались по принципу бартера — один всегда ходил в хорошо отремонтированных башмаках, а у другого на ужин всегда мясцо бывало: когда почки, когда легкие, когда что другое. Понимали они друг друга, хотя отличались один от другого, как ночь ото дня.

Не все было благополучно у Дянко — была и у него своя мука.

Несколько лет тому назад, дружил он с одной девушкой — Маргаритой звали, не сказать чтобы красавица, но веселая была девушка: разговорчивая, улыбчивая, глаза ее так и светились все время. Дружили-дружили, а она все чаще стала о свадьбе спрашивать, о детях рассуждать, о доме... А в планы Дянко все еще не входили ни свадьба, ни дети, не хотел он хомут на шею вешать.

Потом Маргарита куда-то исчезла. Люди говорили, что в окружной город подалась — толи официанткой работать стала, то ли барменшей — уже не помню. Около двух лет не было ее. А мясник Дянко все о ней рассказывал, где ни сядет, где не встанет — все о ней речь заводит. Тосковал по девушке. Говорил, что вот–вот отправится ее искать, чтобы домой привести. Да только дальше слов дело у него никак не шло.

И вот однажды, пришел из города автобус, и сошла с него женщина, в руках которой был крохотный чемоданчик. Все сразу рассмотрели, что это Маргарита, да еще беременная. Озираясь по сторонам, поздоровалась она то с одним, то с другим, — кого по улице встретила, и направилась в мясной магазин. Время было обеденное, день теплый и Дянко сидел снаружи — на ступеньках, дышал свежим воздухом.

Как только ее увидел, подскочил со своего места, а она остановилась, опустила чемоданчик на землю и взглянула на него, улыбаясь. Сама улыбается, а глаза слез полны.

Постояли они так, постояли, потом вошли в магазин. И получаса не прошло, как дверь магазина отворилась, Маргарита спустилась по ступенькам, а Дянко остался стоять на пороге, — наклонив голову, он смотрел на ноги, — стоял со сжатыми кулаками.

Девушка постояла-постояла у его порога и направилась к церкви, я как раз вышел покурить — курил тогда,— спроси вот, зачем мне это было нужно, — но Бог с ним с этим курением. В церкви Маргарита зажгла свечу, постояла, всматриваясь в пламя свечи, потом тяжело опустилась на скамейку. Я присел рядом. Не буду пересказывать, о чем мы с ней разговаривали. Но в двух словах: мать у нее умерла, а отчим продал их дом и куда-то уехал. Она осталась одна на улице с чемоданчиком в руках.

Пока я думал, как помочь девушке, дверь церкви отворилась и на пороге в свете дня, показался перекошенный силуэт. Я узнал Риголетто, но оказался в полном неведение — каким ветром его-то сюда принесло. Верующим он никогда не был, приходил в церковь, только если кого-то из его соседей или родственников крестили или отпевали. Он медленно приблизился в Маргарите, взял ее чемоданчик и, не говоря ни слова, вышел на улицу. Маргарита сидела неподвижно, сложив руки на коленях, и плакала. Через мгновение она поднялась и пошла вслед за нашим обувщиком — мастером Риголетто. Вдвоем они вошли в дверь местной забегаловки, через какое-то время щелкнул ключ в двери обувщика. И все.

На другой день Риголетто открыл дверь мастерской и даже немного поработал, но к десяти часам снова закрыл мастерскую и отправился на базар. Вернулся он где-то через час, в руках нес две холщевые сумки. Наверное, потом оставил их в своей комнатушке, потому что позже я видел, что он снова вернулся в мастерскую и уже работал там до самого вечера, согнувшись над чужими рваными башмаками, занимаясь своими ежедневными делами. Несколько дней Маргариту не было видно, а когда она вышла, выглядела спокойной, даже почти счастливой. Она плавно прогуливалась по улице, разговаривала с приятельницами, иногда они присаживались где-нибудь у сельского фонтанчика, и пили кофе.

И так прошел почти месяц. Я никогда не видел ее с Риголетто. Его жизнь словно бы и не изменилась совсем. Днем он в мастерской, вечером дома. Но всем не хватало одного — его пения. Не громкого, ни тихого, но его пения. И радиолу он свою совсем перестал включать. Что они там с девушкой делали, о чем разговоры вели, никто так и не узнал. Никто не узнал и того, как и о чем они там вдвоем договорились. Но я был уверен, что ничего постыдного они там не делали. Ничего, из-за чего могли бы стыдиться.

А Дянко потом уже пытался несколько раз поговорить с Маргаритой. Да напрасно. Не знаю, о чем он там думал, что придумал, но все уже было напрасно — поздно было уже. Наверное, в первое время, гордость мешала принять правильное решение вовремя. А гордость иногда так кричит, что заглушает все разумные доводы сердца. Тихие доводы, глубокие следы оставляющие. И невозможно пренебрегать ими, невозможно перепрыгнуть через них. И Дянко не смог... Сколько он потом кругами вокруг обувной мастерской ходил... даже однажды попытался с Риголетто подраться, но ничего не получилось, разборонили их. Матерился Дянко, кричал, что у него девушку украли. Да чего уж там... Изменился он с тех пор. Словно кто в нем душу, как свечу задул. Печальными стали теперь его глаза. Не было у него теперь того настроя на веселую легкую жизнь. Только время от времени — в забегаловке — случалось ему и развеселиться. Но так, на мгновение. Не как прежде, когда он всегда веселым бывал. Но что это за веселие такое, которое появляется только после стакана ракии. А внутри-то все равно все пусто и тихо.

Однажды перед обувной мастерской остановилась машина скорой помощи. Поддерживаемая с одной стороны медсестрой, Маргарита, с маленьким узелком вещей, отправилась в окружной город. Кинулся я к Риголетто, спросить о том, что происходит, но тот молча ушел к себе.

А через неделю та же машина скорой помощи снова остановилась перед дверями обувной мастерской Риголетто. На этот раз на груди Маргариты в крохотном узелке был ребенок – видимо все прошло без осложнений — она возвращалась домой с младенцем. Но домой ли... Дом, который объединил два одиночества, одиночество калеки и одиночество брошенной женщины. Тогда мне казалось, что слишком много боли собралось под низкой крышей Риголетто. Я был убежден в этом... Пока однажды не услышал звуки его радиолы, а потом и то, как он подпевал ей. Подпевал горбатый Риголетто своим глубоким красивым голосом. А в паузах между двумя песнями слышался веселый счастливый смех женщины. Тогда мне показалось, что еще я услышал грустные мысли одинокого молодого человека, боящегося мира и людей, и себя самого.

Вернулся в церковь, помолился за них — за двоих, которым удалось свой ад превратить в рай. И за третьего — ад которого, был сотворен им самим.

Случается, что приходят такие мгновения, которые предназначены для изменений в нашей жизни. Они стучатся в наши двери и несут с собой истину. И от кого же еще, если не от нас зависит, окажется ли эта истина нашим адом или нашим раем.

Поп Митрий вздохнул, посмотрел на меня своим требовательным взглядом, потом улыбнулся и встал:

— Пора собираться, Иван, поздно уже. То нам только дай поговорить — ни конца ни края нашим разговорам нету. Есть ад, есть ли рай... У каждого они свои...

Мы медленно пошли по проселочной дороге. Со стороны села слышались колокольцы возвращающихся с пастбища коз, привязанные на их шеях, лай пастушьих собак, покрикивания пастухов. Детвора гоняла по улице потрепанный мяч, матери кричали на детей, пытаясь вернуть их домой, слышалась ругань мужчин, чей-то смех. И посреди всей этой кокофонии, под покосившимися на крышах трубами, вечер пытался собрать в свои объятия муки и радости еще одного божьего дня.

Переведено 10 октября 2011 г.