— Това мога да направя за моя братовчед — каза Никола Митов — Кумарицата и бавно внимателно, сякаш бяха от стъкло, подреди портретите-графики на Георги Аспарухов — Гунди, които беше нарисувал.

Шест портрета, шест графики. Кумарицата беше нарисувал Гунди в различни моменти от неговия кратък живот: на някои от портретите - по-млад, на други, по-зрял, а на последния, шестия, беше с брада. От графиките ме гледаше младеж с лешникови очи и тиха усмивка, която не може да се забрави. Гледах графиките като омагьосан.

— Кой е мислил — въздъхна Кумарицата, - че неговият живот ще бъде толкова кратък. Майките ни са сестри и от деца бяхме неразделни. Тук, в Кумарица, сме играли до премала, оставал е да спи у нас. Баща ми ни пържеше яйца, и Гунди много ги обичаше...

Кумарицата бавно седна на стола до подредените графики и тихо заговори, сякаш искаше на глас да си припомни мигове от детството, прекарани заедно с Георги Аспарухов.

— Като на филм ми се явяват спомените, един след друг, но най-силен е мигът, когато завинаги се простих с него. И сега виждам онзи мрачен дъждовен ден. Не валеше, а ръмеше, сякаш небето плачеше тихо, мълчаливо. Дъждът се стичаше по лицата, мокреше главите, косите ни, но ние не го усещахме. Небето беше сиво като гладка ламарина и някакъв полумрак като прозрачен креп ни забулваше.

Двата ковчега — на Гунди и на Котков, бяха на стадион “Герена”, затворени, а ние близките им, стояхме изправени до тях неподвижни, онемели, като вкаменени, и не можехме да повярваме, че се е случило най-страшното.

Хората прииждаха като огромно черно море, което се люшкаше насам-натам, изпълнено с мъка и горест, и ни заливаше. Толкова много хора не бях виждал никога през живота си. Гледах разплаканите мъжки лица и сякаш сънувах страшен, кошмарен сън, който нямаше да свърши и никога нямаше да се събудя. Вратата на залата ми се виждаше тясна, имах усещането, че стената ще рухне и всички тези хора, които се тълпяха, ще нахлуят като водопад.

Изведнъж забелязах, че около вратата хората започнаха да се отдръпват и да правят път на някого, който се опитваше да влезе. Загледах се. Възрастен мъж с две патерици, с усилие и мъка се промъкваше в тълпата. Дребен, слаб, сигурно седемдесетгодишен, с бяла коса и лице, издълбано от бръчки. Опитваше да си пробие път между хората, помагайки си с патериците. Пристъпваше едва-едва и сякаш всеки миг тълпата можеше да го събори и стъпче, но нямаше как да му помогна. Стоях далече от вратата. И все пак мъжете му направиха път и му помогнаха да мине. Бавно мъчително той се приближи до ковчезите, пусна патериците и коленичи.

— Гоше, - проплака. — Тръгнал съм от Балчик, за да дойда и да се простя с теб. Пътувал съм цяла нощ с влака. Прекосих цяла България, но дойдох, тук съм, момчето ми...

По набръчканото мъжко лице се стичаха сълзи. Гледах големите му загрубели длани, лицето му, сякаш изсечено от камък, сълзите в сивите му очи, чийто цвят приличаше на небето отвън, и си казвах: “Това е обич. Да обичаш човек, когото си виждал само отдалече на стадионите и по телевизията, и за него да прекосиш цяла България с двете си патерици, за да дойдеш и да го изпратиш до вечния му дом.”

След поклонението в залата, процесията тръгна към гробището. Вървяхме по някакви странични улици. Морето от хора бавно следваше колите и сякаш заливаше целия град. Покрай нас притичваха момичета и хвърляха цветя върху ковчезите. Покриха ги с цветя и върху тях се образуваха високи цветни пирамиди.

Забелязах русокосо момиче, може би шестнайсет-седемнайсетгодишно, с очи като синчец, което също притича и хвърли своето букетче от червени рози върху ковчезите, но то не можа да се задържи и падна. Цветята вече бяха толкова много. Момичето го вдигна и пак го хвърли, но букетчето пак падна. Тогава се разплака.

— Не плачи — каза някой от мъжете. — Закачи го на някоя от оградите на къщите, за да напомня за тях двамата, за Гунди и Котков.

Момичето го послуша и сложи червените рози на една от оградите. След него и другите момичета започнаха да закачат букетите си по оградите.

Така вървяхме към гробището, дъждът ръмеше, а около нас по оградите, грееха цветята на момичетата.

Кумарицата замълча. Остана приведен и замислен на стола. Той, седемдесет и две годишният художник-график, а зад него, от шестте портрета ни гледаше Георги Аспарухов с лешниковите си очи и със стеснителната си момчешка усмивка.

София, 22. 05. 2011 г.

— Только одно могу сделать для двоюродного брата — сказал Никола Митков — Кумарица и медленно, внимательно, словно был из стекла, сложил графические портреты Георгия Аспарухова — Гунди, которые нарисовал.

Шесть портретов, шесть графических листов. Кумарица нарисовал Гунди в разные моменты его короткой жизни: на некоторых портретах он был молод, на других — более зрел, а на последнем, шестом — был с бородой. С листов графики на меня смотрел молодой человек с глазами похожими на чечевицу с тихой улыбкой, которая не могла забыться. Всматривался в графику как околдованный.

— Кто мог подумать — вздохнул Кумарица, — что его жизнь окажется такой короткой. Наши матери сестры и поэтому мы с самого детства были неразделимыми. Тут, в Кумарица, мы играли до умопомрачения, часто оставались ночевать друг у друга. Когда он ночевал у нас, отец собственноручно жарил нам яичницу, которую Гунди очень любил…

Кумарица медленно присел на стул около сложенных листов графики и заговорил еще тише, словно хотел припомнить мгновения их общего детства, проведенного вместе с Георгием Аспаруховым.

— Словно на пленке вижу каждое из своих воспоминаний, одно за другим, но особенно четко, когда навсегда прощался с ним. И теперь вижу тот мрачный дождливый день. Не валил дождь, а тихонько нашептывал, словно шелестел, будто небо печально плакало. Дождь стекал по лицам, мокрым головам, нашим волосам, но мы его не чувствовали. Небо было сивым, словно лист гладкой жести, вокруг было сумеречно, и нас, — словно кусок прозрачного крепа, покрывал какой-то полумрак.

Два гроба — Гунди и Коткова, были закрыты на стадионе «Герен», а мы — их родные и близкие, стояли рядом совершенно неподвижными, онемевшие, и не могли поверить, что случилось непоправимое, самое страшное.

Люди подходили постоянно, и многотысячная толпа уже напоминала волнующееся море, которое, исполненное горя и мук, словно прилив или отлив, колыхалось то в одну, то в другую сторону, заливая нас — близких тех, кто лежал в гробах. До того момента я никогда не видел столько народа на одном месте. Теперь смотрел в заплаканные мужские лица и словно видел страшный, кошмарный сон, который все никак не кончался, а я все никак не мог проснуться. Двери зала казались мне слишком узкими, более того мне казалось, что стена вот-вот начнет рушиться под давлением толпы, которая увеличивалась безудержно, как водопад.

Неожиданно я заметил, как отхлынули люди от двери, как расступились, явно давая кому-то дорогу, чтобы он мог войти. Я засмотрелся. Пожилой мужчина на двух костылях, явно испытывая сильную боль, протиснулся сквозь толпу. Невысокий, щуплый, лет около семидесяти, с совершенно поседевшими волосами и лицом с глубокими бороздами морщин. Он упрямо пытался пробиться сквозь толпу, помогая себе костылями. Он медленно делал шаг за шагом, словно боясь, что в любой момент толпа может сбить его и растоптать. Я ощущал его страх, но был так далеко от него, что ничем не мог помочь ему. Мучительно медленно он приближался к гробам, когда оказался рядом с ними, отложил костыли и встал на колени.

— Гоша, заплакал он, — мальчик мой. Из самого Балчика приехал я, чтобы проститься с тобой. Всю ночь ехал в поезде через всю Болгарию…

По его морщинистому лицу текли скупые слезы. Я смотрел на его большие загрубевшие руки, его лицо, словно высеченное из камня, слезы в серых впалых глазах, цвет которых так напоминал цвет печального неба на улице и мысленно говорил себе: «Это любовь. Так любить человека, которого ты видел только издалека во время игры или вообще только по телевизору, и ради него на костылях пересечь всю страну, чтобы проститься с ним и проводить в последний путь, может только любящий человек».

После прощания в зале, процессия отправилась к кладбищу. Шли по каким-то боковым улочкам. Море людей медленно плыло вслед за ритуальными машинами, и заливало весь город. Иногда толпу обгоняли молодые девушки, которые бросали на гробы охапки красных роз. Вскоре цветы полностью укрыли гробы и даже образовали нечто похожее на пирамиды.

Я заметил русоволосую девушку, может быть 16-17 летнюю, с невероятно синими глазами, которая тоже попыталась бросить свои цветы на один из гробов, но ее цветы не удержались на пирамиде и упали на землю. Девушка безутешно зарыдала.

— Не плачь, сказал ей какой-то мужчина. — Оставь букет на заборе какого-нибудь дома, чтобы напоминали о Гунди и Коткове.

Девушка послушалась совета и положила охапку красных роз на один из ближайших заборов. По ее примеру и другие девушки начали оставлять свои букеты на заборах домов улицы, по которой следовал катафалк.

Так и шли мы к кладбищу, негромко, печально ворчал дождь, а вокруг нас расцветали «висящие сады» девушек.

Кумарица смолк. Он сидел склонившись над столом. Семидесятидвухлетний художник — график, а за ним, с шести графических портретов на нас своими чичевичными глазами смотрел, стеснительно — по-мальчишески улыбаясь, Георгий Аспарухов.

Переведено 8 сентября 2011 г.